Мамаша пациента оказалась всезнающей разговорчивой особой, по жизни уверенной лишь в своей правоте, действительно сыпала фразочками вроде: «наш милый мальчик», «наш бедный Родя», «всегда был таким умницей», «лучший в классе», «всё у него всегда получалось», «я в него всю душу вложила», «даже не знаю, как так вышло, я его не так воспитывала», «да это дурная компания какая-нибудь надоумила», «я прочитала, что надо ему вот эти анализы ещё сделать», «а этого лечения точно достаточно?», «а может МРТ головы?»… Папаша слушал её тираду молча, посматривая на врачей и свою жену неловко, но не смел перебивать её, только сдержанно пожал Михаилу руку и отошёл к двери, уступая женщине место. Та выговаривала слова благодарности вперемешку с советами по лечению и недоумевала, почему без неё до всего этого не додумались, искренне не замечая потяжелевшего взгляда спасителя её сына. Его относительно мирный настрой всё увереннее заменялся раздражением, зыбко граничащим с гневом, поэтому, перебив бесконечный трёп мамаши и чуть скосив глаза на друга, он зашагал к выходу, обронив:

– Мне нужно увидеть пациента.

– С-седьмая палата для выздоравливающих, – запнулся Гоша, пускаясь за ним следом.

Что-то в напряжении Михаила ему не нравилось, и, хотя необдуманными поступками тот никогда не славился, врач отделения просто не мог не проконтролировать этот визит, ведь он отвечал за всё, что происходило с его подопечными в больнице. И хорошо, потому что, когда Кацен дошёл до нужной палаты и распахнул её дверь, от него испуганно отпрыгнула моющая пол санитарка: настолько мрачным и до мурашек на коже рассерженным выглядел этот мужчина.

Пациенты, которых оказалось в палате четверо, удивлённо свернули шеи в сторону вошедших, хотя нет, не все. Один из них, парень, полулежащий на самой дальней от входа койке, медленно, почти незаинтересованно, оторвал глаза от книжки, которую придерживали его согнутые в коленях длинные ноги. Правда, увидев решительно направившегося в его сторону мужчину, отнюдь не блещущего радостью и дружелюбием в глазах, он поднялся с подушки, на которую опирался спиной, и сел на кровати. Родители и врач замерли у входа в палату. Георгий напряжённо ждал, что будет дальше. Мамаша пациента продолжала улыбаться, но ровно до тех пор, пока Михаил не дошёл до её сына, широко распахнул окно и ровным тоном сказал:

– Прыгай.

В палате стало совсем тихо, всеобщее недоумение будто превратилось в нечто осязаемое и сконцентрировалось вокруг двоих – светловолосого бледноватого парня, карие глаза которого удивлённо расширились, а губы начали подрагивать от накатившего смятения, и мужчины, придерживающего створку открытого окна и пасмурной серостью в глубине зрачков глядевшего ему в душу.

– Прыгай, приятель. Четвёртый этаж, внизу асфальт. Можно и убиться, и покалечиться.

Мамаша ахнула, испуганно прижав к лицу затрясшиеся руки. У пациента нервно дрогнул кадык, пальцы стиснули закрытую книжку до белизны в суставах, губы поджались, но позволили вырваться из груди отрывистому вздоху.

Изначально Михаил хотел поговорить с ним по-человечески, помочь хоть немного разобраться в его проблеме, ведь вовсе не был бессердечным негодяем, а ещё слишком хорошо запомнил ночь их первой «встречи». И как парень беспомощно вздрагивал, лёжа на камнях и песке, и как тряслись от бесконечного кашля его узкие плечи, и как он жалостливо шмыгал носом, а по его щекам текли слёзы. Вряд ли это всё было только от страха или боли.

Ответ, как казалось Михаилу, был прост и банален. У «Р» явно не клеилось с «Д», а вкупе с дурным характером мамаши, которая, он был почти уверен, доставляла парню больше проблем, чем поддержки и радости, это могло толкнуть его на идиотский поступок на пляже.

Душевного разговора не вышло, Кацен и сам не заметил, как превратил свой визит в пытку.

– Не хочешь? Хорошо. – Он нырнул пальцами в нагрудный кармашек рубашки, достал из него красный камешек на шнурке и бросил его хозяину. – Тогда будь мужчиной. Найди в себе силы нормально разобраться со своей девушкой, вали от родителей и живи, как тебе нравится.

Парень вздрогнул, когда кулон упал на кровать к его ногам, и судорожно соскрёб его с белоснежной простыни, чуть не разодрав её ногтями, – не хотел, чтобы кто-нибудь ещё увидел важную для него вещь.

Со стороны дверей послышался ещё один «ах», и мамаша пациента всё-таки упала в обморок. Ну, как сказать, «упала», – подхватить её на руки успел насупившийся, но всё такой же молчаливый муж.

Ольга раскладывала по тарелкам кусочки домашнего пирога и разливала по разношёрстным кружкам ягодный морс. Сегодня отдохнуть им удалось пораньше – около полуночи. Настроение у медсестры было на удивление приподнятым, загорелое лицо озаряла ненавязчивая и искренняя улыбка, а песенки, которые женщина напевала себе под нос, были по большей части про любовь.

– На свиданку ходила, что ли? – не отрывая глаз от газеты с кроссвордом, хрипло поинтересовался снова угодивший в их смену Негодин и задумчиво завис на длинном сложном слове, не зная, как к нему подступиться.

– Ходила, представьте себе. И очень удачно. Море приятных впечатлений. Всем рекомендую, – усмехнулась она, подвигая угощение обоим мужчинам, но водитель всё сражался с непонятным словом, а Михаил выглядел отстранённым, весь вечер размышляя о чём-то и возвращаясь к реальности только во время вызова. – Если не попробуете, я обижусь! Кузьма Петрович, ты же любишь мои пироги! Кацен, а ты чего тлен всемирный словил?

Михаил моргнул, оставил в покое зажигалку, которую бесцельно вертел в руках с тех пор, как выкурил положенную ему половину сигареты, и принялся за угощение.

– Отсутствие критической оценки своего дефекта, – вздохнув, наконец-то прочитал вслух Негодин и взялся за кружку с морсом. – И что оно такое?

– Анозогнозия, – без тени сомнения в голосе тут же выдал врач, а остальные присвистнули, когда слово стройно вместилось в ряд отведённых для него клеточек.

– Тебе бы, Миш, так же о себе любимом думать, как ты медициной поглощён. Всё да ты о ней знаешь, – проворчала Ольга, хватаясь за свой телефон.

Сегодня она отвлекалась на него чаще обычного, не иначе как с кем-то переписывалась. Свой же мобильник брать в руки Михаил не хотел совсем. Сообщение от Гоши о том, что им надо как-нибудь встретиться наедине, выпить и нормально поговорить за жизнь, так и висело в соцсети проигнорированным. До него, конечно же, следовала нравоучительная тирада в реальности тем же утром, после всей этой неловкой ситуации в отделении.

Михаил и сам тысячу раз уже раскритиковал себя за тот срыв, но отмотать время назад он никак не мог. Выходит, недавнее его ощущение успокоения было лишь поверхностным и пока зыбким, поэтому даже чужая история вдруг всколыхнула его не на шутку, да так, что он растерял всё своё хвалёное врачебное хладнокровие. А в работе на Скорой это качество ценилось наравне с физической выносливостью.

«Это непрофессионально. Опрометчиво. А если бы этот дурак взял и выпрыгнул?» – размышлял он, молча поглощая угощение. – «Хотя кто из нас двоих больший дурак? Там было ещё шесть пар глаз, причём две из них – наиболее пристрастные. Удивительно, как его родители не накатали на меня жалобу или вообще – заявление в полицию. Да и случись что, Гошку я бы подставил только так…»

Друг-то точно был здесь не при чём. А кто тогда? Чья заслуга в том, что его теперь крыло от одной только мысли о чужом суициде?

«Никто не виноват. Так случилось. Так бывает», – повторял он в мыслях, но то и дело вспоминал яркие карие глаза, подёрнутые то слезами, то страхом и смущением. Нет, парень не выглядел больным той самой депрессией, Михаил слишком хорошо знал её маски. На него навалились проблемы, кажущиеся непреодолимыми, но ведь если постараться разрешить их, вычеркнуть из жизни, последняя заиграет новыми красками.

Четыре сложных вызова до рассвета прекратили его бесконечное самобичевание, да и дневные рабочие часы прошли суетно и как-то напряжённо. Казалось, что какие-то чёртовы магнитные бури, вспышки на солнце и лунные затмения (или какие там ещё отговорки придумывают пенсионеры?) обрушивали на больных то гипертонические кризы, то инфаркты с инсультами, то приступы глаукомы. Весь город болел и разными голосами умолял о помощи, и сутки спустя этого безумия в голове царил кавардак, заглушаемый лишь бесконечной усталостью души и тела.