Головная боль после непродолжительного дневного сна начала казаться привычной, ведь с завидной стабильностью сжимала его виски ближе к вечеру, после насыщенных ночных смен, в которые многочисленные вызовы чередовались с чашками недопитого кофе и бычками выкуренных лишь наполовину сигарет. Больше половины он сейчас себе не позволял – пытался бросить. Нет, бросить он пытался совсем не потому, что хотел сэкономить на куреве, ведь с таким количеством смен, как у него, зарплата в кои-то веки выходила неплохой. И нет, не потому, что он задумался о собственном здоровье. Последнее время от сигарет всё больше разило безысходностью. В их запахе было слишком много горечи, казавшейся его личным, прорывающимся наружу сквозь табак и фильтр внутренним миром, выдохнутым с дымом и развеянным по ветру.

Чоко, улыбаясь во всю пасть, уложил слюнявую морду на выскользнувшую из-под покрывала ногу хозяина и с интересом косился на его заспанное небритое лицо, подмечая момент, когда он придёт в себя окончательно и вспомнит про лакомство – вечернюю порцию томящейся в морозильнике рыбы, которую лабрадор обожал разве что меньше долгих прогулок с Михаилом.

Мужчина вздохнул, потёр веки пальцами, потянулся, чувствуя, как за время сна спрессовался позвоночник, стиснул виски крепкими ладонями и зашипел. Всё-таки дневной сон отвратителен. Имея в распоряжении полтора дня выходных, он мог бы потерпеть до ночи, но мрачное настроение и усталость сделали своё дело. Жаль только, даже сон не помог избавиться от них. Наоборот, Михаил снова угодил в этот непроглядный и тягучий, будто смоляной, кошмар, который он видел далеко не в первый раз и всегда накануне этого дня.

Чоко удовлетворённо сжал в зубах покрытую инеем рыбью тушку и отправился с ней на место – прорезиненную подстилку у порога, – а его хозяин набодяжил очередную порцию растворимого кофе и, задумавшись, достал из навесного шкафчика бутылку коньяка. Несколько капель для кофе превратились в рюмку для души.

В телефоне обнаружилась редкая находка – сообщение от Ильи Палыча, её брата. «Здравствуй, Миш. Завтра вместе сходим? Или?..» – спрашивал он каждый год, хотя и так знал, что Михаил ответит коротко: «Я сам». Сам и сегодня, и завтра, и уже четыре чёртовых года, прожитых как в тумане.

Он давно уже никого не впускал в свою жизнь: ни мать, любящую выпить лишнего в плохой компании, ни младшую сестру, впрочем, укатившую с богатым женихом за границу, ни коллег, ни ушедших в семейный быт университетских друзей, ни её родственников, до сих пор сдержанно интересующихся его состоянием. Был, правда, один хороший человек, улыбчивый и непоседливый старик Семён Аркадьевич, к которому Михаил напросился на проживание в комнатушке три на три метра в стареньком одноэтажном домике посреди тихого и живописного частного сектора. Собственно, плату за съём комнаты хозяин брал уходом за домом и двором, облагораживать который не мог в силу артрита коленных суставов, гипертонии и ишемической болезни сердца, зато готовил старик отменно, разбаловал Чоко жирной рыбой, был тем ещё шутником и балагуром и быстро растрепал пожилым соседкам об остановившемся у него угрюмом красавце-докторе, к которому стали захаживать за советом.

Вся эта стариковская возня Михаила не раздражала, напротив, мешала погружаться в тяжёлые мысли и реагировать на них ещё большей печалью. Однако последняя была его тенью вот уже четыре года, отступая лишь изредка, за работой или в обществе дружелюбных соседушек, не устающих жаловаться на боль в спине и высокое давление.

Семён Аркадьевич никогда не задавал лишних вопросов, будто чувствовал, что было у Михаила то, о чём он хотел помолчать, по вечерам сидя на обветшалом крыльце в обнимку с коричневым лабрадором, грустно поскуливающим в тон настроению своего хозяина. В такие минуты оба казались покинутыми или забытыми кем-то важным, и это каждый раз тревожило сердце приютившего их старика. Впрочем, сердце и стало самым уязвимым его органом, ведь третий инфаркт миокарда, случившийся прямо посреди оживлённой улицы, оказался смертельным. Шутка ли дело, на вызов, слишком поздно поступивший от случайного прохожего, приехала бригада Михаила. Однако спасать было уже некого.

«Как и в тот раз… Как и в тот день…» – отстранённо думал он, всё-таки делая большой глоток кофе, чтобы перекрыть запах крепкого алкоголя.

Восьмой месяц он жил лишь со своим псом, отчаянно пахал на нелёгкой работе, не желая долго оставаться в давящих одиночеством стенах дома, отписанного ему стариком, у которого, к удивлению, не нашлось ни одного наследника. За осень и зиму всё пришло в запустение. Он знал, как вести хозяйство, уже привык к этому едва ли не деревенскому быту, да и соседки после смерти Семёна Аркадьевича первое время захаживали даже чаще обычного, чтобы ещё раз вспомнить доброго друга за чашкой чая, да посоветовать что-нибудь дельное молодому домовладельцу, но руки опускались из-за вернувшейся тоски и усталости.

– Чоко, неси поводок, пойдём гулять!

Лабрадор, чья сытая и довольна морда протиснулась в щель между косяком и кухонной дверью, радостно взвизгнул и отросшими когтями снова поцокал по крытому старым линолеумом деревянному полу в коридор.

– Умница, – похвалил Михаил, увидев пса уже у входной двери с поводком в зубах. Тот нетерпеливо переминался с лапы на лапу и оглядывался на хозяина.

Мужчина набросил на плечи чёрную ветровку, сунул в карман телефон, не развязывая шнурки, надел растоптанные кроссовки и напоследок прикрыл коротко стриженную голову серой бейсболкой с бессмысленной надписью над козырьком.

Ни одного взгляда в зеркало напоследок. Была ли хоть какая-то разница в том, каким его увидят другие?

В маленьком садике перед домом оказалось уже сумрачно и как-то неподвижно, хотя из тёмных густых крон деревьев слышались звонкие птичьи голоса и шелестела от ветра высокая нескошенная трава. У забора по обе стороны от калитки даже в подкрадывающейся темноте пестрели свернувшиеся на ночь тугие огненные бутоны даурских лилий. Старик высадил их ещё в конце августа, оставил зимовать под опавшей листвой, а сам ушёл. Они выжили и расцвели непогоде и отсутствию ухода вопреки и теперь казались какой-то его весточкой с того света, вроде: «Всё хорошо тут у меня, Миш, отдыхаю, не знаю бед, даже колени мои не болят старые! Ты там себя не запускай, да за домом приглядывай, а остальное оно, знаешь, приложится как-нибудь. Всё случается по неведомым нам законам, поэтому не думай о них лишний раз. Ну, бывай, дружище!»

– Бывай, – шепнул он в воздух, вздохнул и шагнул за калитку.

Утром, когда бутоны раскроются от нежных солнечных лучей, он обязательно ещё раз подумает о добродушном старике и, наверное, улыбнётся, но сейчас, в этот прохладный и неприветливый вечер, вместе с ним на прогулку вышла давняя подруга печаль.

Маршрут их сегодня обещал быть запутанным. Пёс всегда рвался в шумные места, например, на детские площадки или в скверы, где компании подростков засиживались летом до самой ночи, а увидев дружелюбного лабрадора, стремящегося угоститься чипсами или мороженым, приходили в восторг и тискали красавца, не обращая внимания на его хозяина. Тот, натягивая бейсболку до самых глаз, молча и терпеливо ждал, пока все удовлетворят интерес и успокоятся, ведь чужой счастливый смех звучал не так уж плохо, да и Чоко, сидя дома, не только заплывал жирком, но и скучал по банальному общению. Михаил не избегал людей, однако лишние знакомства его только обременяли.

Тщательно прошерстив с псом все регулярно посещаемые лужайки и скверы в округе, мужчина задал курс на городскую набережную, далёкую, но сегодня неотъемлемую точку маршрута их долгой прогулки. Виды по дороге попадались живописные. Красовались уютной древностью неотреставрированные каменные домишки с парикмахерской или булочной на первом этаже, в свете загорающихся фонарей серебрились трамвайные рельсы, стекая с поросших травой и пушистыми одуванчиками холмов на голую мостовую, скромно поблёскивала куполами крошечная часовня, окружённая кустами шиповника. Пахло речной водой и приближающимся ночным дождём, прохожих становилось всё меньше, но по проспекту частенько проносились автомобили, шаря по дороге жёлтыми фарами.