Он опять недовольно морщится, встает из-за стола, приглаживает и без того гладко зачесанные назад густые черные волосы с аристократичным вкраплением седины, отходит к окну.

– Я изрядно похлопотал, уговаривая Грауза принять тебя на эту должность. Не ставь меня в неловкое положение.

– Ты мог бы для начала посоветоваться со мной, – замечаю я.

– Я хотел быть уверен, что он тебя возьмет, прежде чем предлагать столь заманчивое место. Послушай, я прошу – только год. Ради меня…

Знаю я все это: сначала год, потом два… А потом я меня затянет, не смогу вырваться. Утрачу все навыки, забуду все, что так долго и кропотливо зубрила все эти 8 лет – буду слишком далека от медицины, чтобы вернуться. И сдамся. Нет. Уж лучше сразу не поддаваться, чтобы потом не пришлось сдаваться…

Я вздыхаю, раздумывая над новой порцией возражений, но так и не успеваю высказать их. Робкий стук, в приоткрывшийся дверной проем проглядывает испуганное лицо Пабло – шофера отца.

– Сеньор Ньетто? Простите, что прерываю. К вам пришел Полковник…

– Да, да, я его жду. Спасибо, Пабло! – отец по-молодецки вскакивает из-за стола, бросает взгляд на стоящие в углу комнаты часы, – Ровно два. Как и договаривались. Ох уж эти военные – пунктуальности им не занимать! Скажите нашему гостю, пусть проходит… И, да, Пабло… – окликает шофера, а сам бросает на меня твердый, победоносный взгляд, – Отвези Сеньориту Мадлен к мистеру Граузу…

– То есть, все? На этом наш разговор окончен? – обиженно вопрошаю я.

– Прости, Мадлен. Боюсь, я опять буду занят. Ты езжай к Граузу, а потом расскажешь мне, как прошел разговор, ладно?

– Папа, я…

– Я хочу для тебя лучшего, милая. Пойми это.

И я не нахожу, что ответить. Просто слушаюсь. Пай-девочка.

С этим, который пришел к отцу, и из-за которого он прервал беседу со мной, я сталкиваюсь в дверях – метис, невысокий, плотненький и сбитый как свежесрубленный пень, два крестика пронзительно поблескивают на лацканах формы, воротничок наглухо застегнут, сдавлен и сжат петлей галстука, туго вгрызается в обрюзгшую шею. Шаг твердый, чеканный, выдрессировано- армейский, а лицо, напротив, мягкое, осунувшееся, расплывчатое…глаза, словно стекают в набухающие под ними мешки, и толи из-за этой оплывчатости, толи из-за тусклых не находящих себе места зрачков, взгляд кажется безвольным, полным сомнения, смятения и нерешительности…

«Кажется, я не единственная, кому не по себе в этом доме» , – думаю я, проходя мимо этого человека. Кроткий вежливый кивок вместо приветствия – я не стала подавать ему руку, да и он все равно не успел бы ее поцеловать, потому что за моей спиной он уже разглядел фигуру отца, полностью захватившего его внимание…

– Сеньор Ньетто, это честь для меня…

– Боже мой, Пако, мы же не на официальной встрече!, – перебивает его отец несвойственным ему приторным тоном, – Так что, давай оставим все эти лишни холодные любезности в стороне, и поговорим искренне и непринужденно, как друзья… Без всяких там «Сеньоров»…

Это последнее, что я услышала, прежде чем выйти вслед за шофером на улицу.

– Пабло, ты знаешь, кто этот человек? – спрашиваю я, располагаясь на заднем сиденье автомобиля.

– Ха…Конечно! – смеется тот, словно я спросила какую-то очевидную и нелепую глупость, – Это, Сеньорита, возможно, наш будущий президент…

Почему так темно? Почему ничего не видно? Ощущение, будто она нырнула в мазутную лужу. Отдалась объятиям самой вселенной, облаченной в траурные вуаль пустоты, вечности и мрака… Как же она не заметила тот момент, когда мир вокруг нее померк…, когда нечто, проглотившее солнце, выжало до последней капли весь свет из ламп, свечей, огней и всего, что было хоть как-то способно противостоять алчности тьмы? Как и когда это произошло?

Заключенная приподнимает руку, пробираясь сквозь гущу тьмы, пытается нащупать свои веки – только чтобы лишний раз убедиться: они подняты. И глаза… Скользкое глазное яблоко – жжет, когда она дотрагивается кончиком пальца. А ведь даже ладонь не видно… Неужели ослепла? Ослепла…оглохла… Это все равно, что умерла… Лишилась этого мира, лишилась всего того, что было по-настоящему значимо, что доставляло радость… Лишилась трепетных рассветных заливов, и тягуче-знойных полуденных солнцепеков, лишилась игривых и кокетливых игр заката и таинственно-манящих ночных огоньков, лишилась протяжных воев пастушьих свирелей, неугомонного щебета птиц, бесконечного треска и скрежета насекомых, трезвона бубенчиков на проезжавших под окнами повозками, и наглых криков мальчишек, продающих газеты, и колокольного набата часовни, созывающего на воскресную мессу, и голосов… Лишилась человеческих голосов : их слов, фраз, речей: тех, что когда-либо будоражили ее мысли и сердце, и тех, что просто проскальзывали мимо, просачивались сквозь сознание, тех, что похожи на бурную лесную речку – и можно не чувствовать жажды, но все равно станет приятно и спокойно от ее мирного, прохладного мурлыканья, ее всплесков, мерцаний миллиардов искр, разорванного солнечного отражения… Как она любила уходить в сельву, когда была маленькой, и купаться в реке с другими девчонками, и смеяться, и слышать их смех и голоса… А теперь ничего этого нет. А как же ее голос? Ее собственный голос… Заключенная хотела открыть рот, закричать, но не смогла… Необъяснимый страх – верный спутник мрака, в одно мгновение завладел всем ее существом, сдавил горло, и голосовые связки застыли, обледенели не в силах противостоять ему.

И тут она все-таки расслышала… Да, это сторонний звук…Один из тех, на которые никогда не обратишь внимание, пока не окунешься в омут абсолютной тишины. Звук чужого дыхания. Совсем рядом, но будто сквозь…

Робкой непослушно вялой рукой заключенная дотронулась до каменной поверхности стены, подле которой протянулось, утопая во мраке ее бесконечно длинное тело. Да, это стена – стена дышала холодом и муками загробной бездны… Но все-таки это был живой звук: хриплый, натужный, приглушенный и угасающий. И снова скользнула ее ладонь по плотной каменной кладке, как по выпирающим ребрам коченевшего тела, в поисках жизни – в поисках источника этого звука – единственной крохотной зацепки – лазейки в мир сущего…Пальцы провалились в какое-то углубление – небольшое – ладонь едва протиснуть – но чуть глубже… По коже руки пробежал морозцем поток воздуха. Воображение мгновенно прорисовало в ее сознании зловещий образ – приоткрытый каменный рот этой ледяной стены, с тысячью острых зубов, готовых в любой момент сомкнуться, перегрызая ее тонкую кисть. Быстро отдернула руку, и в это же время из обнаруженного отверстия донеслось протяжное душераздирающе постанывание.

Заключенная собралась духом, чуть придвинулась к странной выемке.

– Кто здесь? – прошептала она, и содрогнулась от собственного голоса, так оглушительно взорвавшегося в черной пустоте.

Ответа не последовало.

– Умоляю вас, отзовитесь… – проговорила она еще громче, – Я же слышу, что вы где-то рядом, – и снова прислушалась.

– Никого здесь нет, – ответила стена. Голос был сдавленным, задушенным, едва различимым, полным отчуждения и боли… Но, несмотря на это, молодым.

Странно… Разве стены узилищ не должны обладать голосом старца? – подумала она, придвинувшись еще ближе к каменной выемке.

– Кто ты? – спросила заключенная.

– Никто, – равнодушно отозвалась стена.

– Но имя-то у тебя есть?

– Какая тебе разница? – огрызнулась стена.

– Ты давно здесь?

– Не знаю…Что значит давно?

– Сколько дней? Или, может, месяцев?

– Не знаю… Тут время не течет – оно неподвижно и твердо, как скала… Ведь нет ничего, чем можно его измерить. Разве что собственным дыханием… Только, кажется, я уже умер и не могу дышать.

– Ты жив… Я слышу, как ты дышишь. И я с тобой разговариваю. А я-то все-таки живая.