Я невольно задержалась у одной лавки, где молоденькая приятная девушка торговала чем-то тушеным. Причем это «что-то тушеное» по внешнему виду подозрительно напоминало языки… Да – да, обычные человеческие языки, вынутые из колбы с формалином какого-нибудь медицинского учреждения и теперь плавающие вздутыми белесыми мешками в густой тиноподобой подливке. Девушка заметила мой интерес к товару и радостно защебетала:

– Покупай! Отдам недорого! Очень свежее!

– А что это? – спросила я.

– Как, что? Хокон.

– Простите, а из чего приготовлен?

– Как, из чего? Из курицы, конечно.

Ее пояснение немного меня успокоило, хотя аппетита так и не вызвало.

– Хорошо. Мне сначала показалось, что это «Ri winaq aq’»,– кажется, как-то так пришедшая мне на ум ассоциация произносилась на одном из местных диалектов, и почему-то мне захотелось все-таки попробовать прикинуться «своей» перед этой симпатичной юной индианкой. Тут же подумала, что такое замечание в адрес ее стряпни могло прозвучать обидно, но…

– Нет, что ты! Это просто хокон, – простодушно и вовсе не обижено засмеялась девушка.

– Thanks God, – буркнула я себе под нос, теперь уже по-английски.

– А то, что ты ищешь, продается чуть дальше, в пятом или шестом ряду, – с радостью сообщила она.

Настала моя очередь нервно усмехнуться. Конечно, я приняла это за шутку. Но шестое чувство настоятельно рекомендовало мне не ходить и не проверять достоверность ее слов. В противном случае я рисковала сильно разочароваться не только в национальных кулинарных изысках, но и в местном чувстве юмора.

Вместо этого я пошла по тому же ряду. К счастью, пощадив мое обоняние, дальше так называемая «продуктовая» часть заканчивалась, и перед моим удивленным взором предстали развалы, пестрящие национальной одеждой и предметами народного промысла. Это место вполне могло заменить этнографический музей – поработать немного над инфраструктурой, помыть все, почистить, и можно смело водить сюда на экскурсию туристов, жаждущих приобщиться к местному культурному колориту.

Посчитав, что с меня на сегодня довольно впечатлений, я направилась туда, куда и велел отец… А он-то лучше знал, куда мне нужно идти, и что делать, чтобы адаптация к забытой родине прошла как можно мягче. Но и он просчитался… Не подумал, что адоптироваться мне нужно будет не только к своей родине, но и к родному дому, и даже к нему – моему родному отцу… Этот наш с ним утренний разговор все еще назойливо крутился у меня в голове, вызывая все большее смятение и злость. Восемь лет разлуки – и вот он, итог: полчаса беседы во всей красе обнажившей его родительское непонимание, неодобрение и властолюбие. Всегда ли он был таким? Стала ли я совсем другой, чтобы, наконец, заметить? Заметить, но, увы, не иметь силы перечить. Та, другая я никогда бы не уступила ему, вела бы себя жестче, увереннее. А эта – вдруг растерялась, изобразив из себя пай-девочку. Из-за нее я теперь кусаю локти, снова и снова прокручивая в голове утренний разговор…

___

– Ты проходи, присаживайся, – отец жестом приглашает меня в свои владения, в свою «святую-святых» – в свой кабинет, – С тех пор, как ты вернулась, у нас так и не было времени нормально поговорить.

– Времени не было у тебя, папа. А я, пока, свободна, как ветер.

– Это-то и пугает, – лукаво улыбается он, – И об этом я тоже хочу с тобой поговорить.

С любопытством озираясь по сторонам, я переступаю порог, погружаюсь в одно из кресел – такое огромное, что мне становится как-то не по себе…Ощущение, будто я залезла в разинутую пасть кашалота, готового в любую минуту меня проглотить. Странно, но сродный с этим дискомфорт мне внушает и обстановка самой комнаты. Что- то здесь определенно изменилось за 8 лет моего отсутствия, хотя я не могу определить, что конкретно. Тут словно усилилась концентрация роскоши, став теперь до невыносимости угнетающей. Может я просто отвыкла? Или все кажется мне таким громоздким и перенасыщенным лишь в контрасте с моей неказистой жизнью в общежитии?

Отец не спешит с разговором, неторопливо набивает свою трубку, давая мне время освоится… Оно не идет на пользу. Все больше ерзаю в кресле, пока, наконец, не вжимаюсь в его туго обтянутую кожей спинку, словно загнанная в ловушку мышь… Что же все-таки не так? Что изменилось? Как говориться, дьявол в деталях – его я и пытаюсь найти, всматриваясь, изучая, вспоминая, сопоставляя…

Новая мебель, разросшиеся книжные стеллажи, мягкий еще не затоптанный и не затертый ворс ковра, гобелены, струящиеся отблеском глубоких коньячных оттенков, звон хрустальных льдинок канделябра – не столько слышимый, сколько ощутимый от лязганья кружащихся в голове слов «блеск, лоск, глянец – блеск, лоск, глянец»… Но не пронзает, не звенит свежей легкостью, а будто стынет и вязнет в воздухе – в тугом, тягучем парфюме из лакированной древесины, кожи и табачного дыма. Даже едва просочившиеся нотки сочных трав и сладость цветов из сада, занесенные ветерком сквозь распахнутое окно, тоже увядают, задыхаются, раздавленные этой тяжелой горечью.

Отец закуривает, переводит на меня свой внимательный взгляд. А я понимаю, что это еще одно воплощение того, от чего я безнадежно отвыкла…

– И все-таки, почему ты решила вернуться?

И легкая сеточка морщинок на его худом лице чуть подергивается в улыбке, скрывающей не произнесенное в слух: «Весьма неразумный поступок».

– Не знаю… Все-таки это моя родина….

– Что ж, справедливо, – а его живые проницательные глаза словно договаривают: «Хотя и глупо», – Впрочем, сейчас или никогда. Боюсь, очень скоро границы между нашими странами могут оказаться закрыты. И хотя я искренне полагаю, что в Штатах у тебя было бы больше возможностей для самореализации, твой патриотизм тоже достоин похвалы. Но об этом мы поговорим в другой раз. Сейчас меня интересует, чем ты думаешь заняться на «своей родине»?

– Я еще не думала об этом, но, наверное, пойду работать в больницу.

– А вот это не самая удачная идея.

– Но я 8 лет училась на врача и…

– Знаю, знаю, сейчас ты скажешь, что у тебя есть и диплом, и призвание, и желание, но… – и устало разводит руками , подразумевая что-то вроде: «Ты же понимаешь, это была всего лишь твоя детская блажь, которой я имел неосторожность потакать. Только пора бы уже повзрослеть».

– Да, у меня диплом врача. Честно полученный диплом с отличием. Какие тут могут быть «но».

– Медицинская сфера не в моей компетенции.

– Ну и что? Главное, что я в ней компетентна.

– Ты понимаешь, о чем я. Я не смогу устроить тебя на нормальную должность – там выбирают по особым критериям. А быть сиделкой или медсестрой… – улыбка на его лице переходит в ухмылку, ухмылка спадает в брезгливую гримасу – две глубокие рытвины, вонзившиеся в уголки опустившихся губ – быстро скрытую за взятой в рот трубкой.

– И что ты предлагаешь?

– Я поговорил о тебе с мистером Граузом. Он готов принять тебя. Младший специалист финансового отдела – это для начала. А на будущее, огромная перспектива карьерного роста.

– Папа, это не мое.

– Откуда ты знаешь? Ты же еще не пробовала. Его компания до сих пор считается весьма успешной. И я получаю с ее акций неплохие дивиденды. Ну и впоследствии, у меня есть определенные планы относительно нее.

«Хочет прибрать к рукам» – догадываюсь я, хотя вслух произношу чуть мягче:

– Планируешь выкупить фабрику у Мистера Грауза.

– В общем-то, да. С нынешней политикой иностранные капиталисты здесь долго не продержатся, и будет обидно упустить такую золотую жилу.

– И ты хочешь, чтобы я потом работала на тебя?

– Не «на меня», а «у меня». Или, лучше сказать « со мной». Это разные вещи.

– Не думаю, что…

– Так подумай, – резко перебивает он, – Я не прошу много. Поработай у него хотя бы годик. Присмотрись. Ну, а если не понравится, тогда поступай, как знаешь.

– Я итак знаю, что моя стезя – медицина. И я согласна начать с должности обычной медсестры.