– Ты в этом уверена? – печально спросила стена.

Заключенная не ответила. Снова протиснула руку в каменную пасть, теперь уже дальше и глубже, пока не смогла распрямить ладонь по ту сторону преграды. Там было пусто.

– Можешь подойти? Я просунула руку в твою камеру. Прикоснись ко мне.

– Зачем?

– Хочу чувствовать, что рядом есть человек. Мне страшно…

– Я уже не человек, – горько усмехнулась стена, – я чудовище. Сам себя боюсь. Хорошо, что здесь темно, и я не вижу, что со мной сделали, но… Я не осмеливаюсь даже прикоснуться к своему лицу, потому что знаю, в нем уже нет ничего человеческого.

– Почему? Тебя избили? Покалечили? Что с тобой?

– Иногда они приходят, чтобы отвести меня туда, и… Я закрываю глаза, чтобы случайно не увидеть где-нибудь свое отражение, – сбивчиво продолжил голос, будто не слыша ее вопросы, – мне все равно, что они со мной делают, и зачем им это нужно. Просто хочу, чтобы все закончилось. Хочу, чтобы это тело поскорее сгнило, исчезло, хочу, чтобы, наконец, заткнулся мой разум…

– Господи… Да что же они с тобой делают? Тебя пытают?

– …Потому что разум все время твердит, что я заслужил это… что я заслужил…

– Да какое же преступление нужно совершить, чтобы заслужить такое?!

– Тебя за что посадили? – спросил голос, в очередной раз проигнорировав ее вопрос.

– Не знаю… Меня не должны были садить за решетку… Мне заплатили, чтобы я…ну… – она замялась, не зная, как бы помягче объяснить, – В общем, последняя воля приговоренного к смертной казни – он пожелал женщину. Вот меня и привели.

– А…Значит ты из этих… – разочарованно проныла стена, – И что? Скольких ты тут уже обрекла гнить заживо?

– Что?

– Не делай вид, что не понимаешь… Все началось после того, как ко мне в камеру тоже прислали одну такую ночную фею. Я даже не понимал, что все происходило на самом деле. Думал, приснилось. А потом начала развиваться болезнь…

– Я ничем не больна. Меня и здесь проверили, прежде чем пускать… Какую-то прививку еще поставили – до сих пор жжется.

– Дурочка… Бедная наивная дурочка, – прошептала стена уже мягко и ласково, и она почувствовала, как влажные костлявые пальцы обхватывают ее ладонь.

– Эй, не трогай меня, раз ты болен! – вскрикнула заключенная, и попыталась вырваться, – Ты же сам меня сейчас заразишь!

Он неохотно выпустил ее, а потом, словно обидевшись, отполз подальше и долго не отзывался.

Наверное, ей стоило попросить прощения… Что она, в самом деле?… Какая ерунда… А если он больше не захочет разговаривать? Она не вынесет тишины… Тишина – слишком страшна в подобном месте. Она обладает голосом самых мучительных и кошмарных мыслей, она предрекает самые изощренные страдания, она пытает безответными вопросами и неизвестностью…Нужно говорить, нужно кричать, нужно выть – нужно рвать в клочья эту невыносимую тишину… Нужно извиниться перед ним. Пусть только не молчит…

– Послушай, я…

– Не волнуйся, – перебил он, – эта болезнь не передается простым прикосновением. Все сложнее…

– Ладно, не будем об этом. Не думай о болезни. Я тебя не вижу, только слышу твой голос, и представляю красивого юношу. Таким ты и будешь для меня, хорошо? Как все-таки тебя зовут.

– 457, – голос чуть дрогнул, когда он произносил свой номер.

– Это не имя.

– Называй меня так.

– Ладно. Как хочешь. А я Патрисия. Сказала бы, что рада знакомству, да только слово «рада» тут неуместно…– с горечью проговорила заключенная, – Но, по крайней мере, теперь мы не один на один с этим кошмаром, а хотя бы вместе, да, 457?

– Да.

– Хорошо, 457. Так что за преступление ты совершил? За что тебя посадили?

– Как ни странно, меня посадили не за мое преступление, а за то, что я был партизаном. Воевал на стороне ополченцев.

– Постой… Тебя, что упекли сюда еще до революции? – удивляется она.

– Какой революции? – он тоже удивлен, но, кажется, даже это удивление не способно пробить прочный слой апатии и безразличия в его слабом голосе.

– Ну как же: два года назад, когда весь народ восстал, требуя отставки тирана. Всеобщая забастовка, митинги…Ужас, что творилось! Даже армия в основной своей массе поддержала протестующих… Почему тебя не амнистировали? Я думала, что с приходом нового президента, освободили всех политических заключенных…

– Значит, про меня забыли, – констатирует 457, – А что про меня помнить? Я же не человек, а так… Крыса. Мне самое место в их клетке.

– Ну, зачем ты так про себя?

– Потому что это – правда, – он вздохнул.

– Нет. Я уверена, ты хороший человек.

– Да откуда тебе знать, какой я?

– Не знаю, просто чувствую…

– Тшш… – перебил он, – слышишь шаги? Сюда кто-то идет.

Она замерла в панике – ужас сковал тело сильнее кандалов, даже дыхание затаила, напряженно вслушивалась…

– Не слышу, – шепотом призналась она.

– Просто еще не привыкла к здешним звукам… Один человек с каталкой… или тележкой…Сейчас спускается по лестнице… Потом скрипнет дверь в коридоре, он пройдет 30 шагов, и повернет в эту сторону, и еще 10 шагов… Сюда приходят только по двум причинам: принести еду или забрать туда.

– Куда «туда»?

– Туда…

– И меня заберут? – выдавила заключенная, немеющим от ужаса языком, – Меня тоже…?

– Патрисия… ты не бойся…Нечего уже бояться…, – тщетно попытался успокоить он.

– А вдруг они и меня…? Вдруг они сделают это же со мной? – она не смогла сдержать судорожный всхлип.

– Если хочешь, возьми меня за руку, – и она почувствовала, как из выемки в стене вынырнули его длинные искривленные и бугристые пальцы, застыли, наткнувшись на ее плечо. Она тут же ухватилась за них, сдавила крепко-крепко, будто это могло спасти ее от неумолимо приближающихся шагов и постукивания колесиков каталки… Теперь она их слышала. Все ближе и ближе. Каждый удар сапога по каменному полу, и дребезжание роликов резонировали в ее теле, сжимали в кулак ужаса ее сердце…

– Не бойся так, глупышка… Не нужно… Уже нечего…– продолжал нашептывать 457. Нашептывал, пока шаги не остановились перед дверью его камеры…– Слышишь? Успокойся. Это за мной.

Он выдернул свои пальцы из ее ладони, и в ту же секунду раздалось скрипучее металлическое лязганье замка на двери его камеры. Сквозь крошечное отверстие в стене просочился поток приглушенного света. Заключенная прижалась к нему лицом, силясь хоть что-то рассмотреть… Два колеса кресла-каталки, ноги приближающегося человека. Наклонился, чтобы что-то подобрать… Совсем близко промелькнула его рука, облаченная в белую, отливающую пластиковыми бликами перчатку…И что-то темное заслонило на пару секунд ей обзор. «Наверное, спина 457-го, – догадалась она, – Поднимает его, что бы усадить в кресло». Услышала его сдержанное глухое постанывание, и снова застучали завертевшиеся колесики и затопали тяжелые сапоги, покидая её поле зрения. Хлопнула дверь камеры, мгновенно разрубив и умертвив поток света, и в восстановившей свою власть темноте, послышались все те же зловещие звуки: шаги, дребезжание колесиков – только теперь удаляющиеся – уносящие прочь ее неведомого собеседника.

И снова тишина, черт бы ее побрал… Надолго ли они его унесли? Что с ним будут делать? А что будет дальше с ней? То, что 457 сказал про болезнь… Нет. Это же немыслимо! Она прокручивала в памяти его слова – снова и снова: «Скольких ты уже обрекла гнить заживо?… Бедная наивная дурочка… Болезнь так не передается… Уже нечего бояться… Болезнь так не передается…» А как передается болезнь? Могла ли она заразиться от того смертника, с которым провела ночь? Он не выглядел больным… Господи, да зачем им это?! А с каких пор они вообще стали приводить к узникам девок? И зачем проверяли ее? Не все ли равно, больна она чем-то или нет, если этого типа все равно утром казнят? Почему не выпустили ее, после того, как она сделала свою работу? Что еще за прививку ей влупили? Зачем?… За что?…

Тишина рождала все больше и больше вопросов. Они переплетались, плодились, кишели в ее голове, разрывая на части мозг. Сотни вопросов…А кто даст хоть один ответ? Или она знает ответ, просто не хочет его принимать? Ответ? Ее постигнет та же участь, что и этого бедолагу в соседней камере – это ответ? Это разве ответ!?! Ерунда, а не ответ! «Не смей даже думать о таких гадостях», – приказала она себе и попыталась отвлечься – подумать о том, что было приятно…Долгое время ничто хорошее на ум не шло. И тогда она вспомнила своего американца. Этого американца – Джеймса…Он забавный… Нет, временами – настоящая язва! Но он ей нравится… Не красавиц, конечно, но весьма мил. И, похоже, он всерьез на нее запал. По крайней мере, она не видела, чтобы он поднимался наверх с какой-нибудь другой девицей. Только на порог, и прямиком к ней. Ну и влетит же хозяйке, когда он не обнаружит ее сегодня! Так влетит – мало не покажется! Он умеет быть жестким. Только не с ней. С ней он всегда ласков, заботлив, любит смешить ее какими-нибудь дурацкими шутками, рассказами и розыгрышами… Как бы ей хотелось сейчас оказаться в его объятиях, гладить колючие рыжеватые волосы, покрывать поцелуями его белое тело, слушать нежные слова, которые он намурлыкивает ей на ухо… «Прости, Джеймс, – мысленно обратилась она к нему, – Придется тебе теперь поискать другую пассию. В конце концов, у Анны много девиц, способных составить мне достойную замену. Так что долго ты тосковать не будешь…» От этой мысли ей стало еще тошнее и страшней. Более того – ей стало себя жалко…Боже! Как это унизительно и ничтожно – жалеть саму себя! Это куда хуже тех унизительных оскорблений, которыми ее периодически одаривают клиенты… Американец другой… Он никогда…Он совсем другой. Не похож ни на одного человека, с кем ей доводилось встречаться. А ведь она совсем ничего о нем не знает. Все какие-то темные дела, интриги, секреты. Порой ей кажется, что он пират или контрабандист, а иногда она готова поклясться, что он военный или шпион… А Джеймс только отшучивается: «Знаешь, Пати, это женский долг – быть таинственными, полными непостижимых загадок и секретов. А я простой неотесанный мужлан – не навешивай на меня свои обязанности»… «Неотесанный мужлан»? – уж что-что, а подобное выражение подходит ему как корове седло. А в то же время, так трудно подобрать хоть что-то ему подходящее – какую-нибудь дурацкую кличку или прозвище… Нет. Даже фамилия… Она понятия не имеет, какая у него фамилия. Впрочем, разве это важно? Разве ей недостаточно просто того, что он с ней и больше ни с кем?