В долю секунды кровь в его жилах вскипела, и снова нестерпимо, мучительно зачесались костяшки инстинктивно сжавшихся кулаков: вломиться в этот дом, оторвать его от Кармилы, и влепить прямо в лицо со всего размаху…

Едва не споткнувшись, метнулся к двери – заперто. В отчаянии стал колошматить по ней руками и ногами: – Откройте! Немедленно! – в ответ тишина…потом шорох, перешептывание. Прислушался. Нет, слов не разобрать… – Эй, ты, гад! Если сейчас же не откроешь, я…

Открыла она: волосы взлохмачены, помада размазана, глаза широко распахнуты в ужасе и поблескивают, словно от слез.

– Аминьо… я ничего не…

– Все хорошо… Все в порядке, милая, – обхватил ее перепуганное личико руками, погладил влажные щеки, – Я видел, что это он… Я это так не оставлю! – и вскинул взгляд на него – на этого сопливого мерзавца, вальяжно стоявшего посередь комнаты и наблюдавшего за происходящим с нахальной и бесстыжей ухмылкой, – Все, Чаб! Теперь ты у меня так просто не отделаешься!

Хотел наброситься на него прямо здесь и сейчас, но Кармила… Как же крепко она ухватилась за его руку.

– Нет, Аминьо, прошу, не надо… Не бей его…Он не виноват…

– Что?! Он к тебе лез! Я видел!

– Пожалуйста… Не надо его бить…

– Но, Кармила…?

– Нет…Не надо… Аминьо, не надо, прошу…

И как же стоит понимать эту просьбу? Просьбу, прозвучавшую едва ли не мольбой – сквозь частые всхлипы. Женское милосердие? – никчемное, непонятное, алогичное, неоправданное и совсем незаслуженное. Зачем она заступается за этого распоясавшегося наглеца, который чуть не надругался над ней ради забавы, и, судя по всему, даже не жалеет об этом. В его дерзком взгляде нет ни раскаяния, ни стыда, ни чего-либо другого, что, по его мнению, просто обязано быть у человека, пытавшегося совершить подобную гадость. Но нет ничего. Лишь высокомерный смешок чуть встряхивает измазанные аннатовым пектином губы:

– Минко, балбес! Да, она была не против! Ты спроси ее. Ей даже нравилось.

Еле сдерживая себя: – Пошел вон! – шипит он сквозь зубы, – Выйди за дверь!

Чаби медлит. Испытывает его терпение и его нервы. О, они давно бы сдали, если б не слезные просьбы Кармилы! Но он сдержится. Хотя бы при ней, сдержится.

– Выйди, если не собираешься прятаться за ее спину! Я с тобой позже поговорю, без свидетелей. Как мужчина с мужчиной.

И вот, наконец, Чабио делает неторопливые шаги в сторону выхода. Попутно не упускает шанс хмыкнуть ему в лицо и наградить Кармилу хитрым, заговорщическим подмигиванием.

Когда дверь за мальцом захлопывается, Аминьо шумно выдыхает обжигающий пар ярости с пеплом еле сдержанных, непроизнесенных и кремированных заживо проклятий, снова поворачивается к женщине.

– Ты, точно, в порядке?

– Да.

– Объяснишь, что это значит?

– Что именно…? – тихо и неуверенно уточняет она.

– Что значит, «Он не виноват», «Не надо его бить»? С чего вдруг ты стала защищать этого придурка?

– Аминьо… Послушай…Чаби – просто ребенок…Совсем еще ребенок. Он не понимал, что делает…

– Тем более. Такого ребенка надо хоть раз хорошенько отлупить, чтоб понял.

– Нет… Оставь…Ничего, ведь, не случилось. Со мной все хорошо, – слабенько улыбнулась, глядя ему в глаза, – Не стоит бить своего друга. Ты ведь намного старше, сильнее…благороднее. Это не правильно – обижать младших. Понимаю, ты заревновал, но на это совсем нет причины. Это даже глупо – ревновать меня, взрослую женщину, к этому мальчику, который мне в сыновья годится, ты не находишь? – улыбка становится увереннее.

– Но, Кармила, он же к тебе приставал! Он тебя лапал!

– Господи, Аминьо…Я бы сама могла дать ему отпор. Просто растерялась – не смогла поднять руку на ребенка. Мне его стало жалко. Неужели тебе его не жалко?

Он уставился на нее с недоумением. Все-таки как же трудно понять женщин! Совсем непостижимо их воздушно-ватное сердечко, способное лишь на туповатую жалость…Да, конечно, Чаби еще далеко не взрослый, и, безусловно, не дорос до понимания всех тонкостей взаимоотношений полов, и, естественно, эта нахальная подростковая рожа не будет удостоена полной мощи его удара (в отличии от любой другой, окажись она на этом месте)… Но «Жалко»!? Он чувствует все что угодно, но только не жалость… И Чаб… может и малолетка, но он вовсе не жалок. Нет в нем ничего от жалкого, и прощать эту отнюдь не невинно-детскую шалость, было бы слишком!

– Ну… Хотя бы ради меня, Аминьо, успокойся. Не заводись, – продолжает намурлыкивать она, окончательно восстановив прежнюю тягуче-нектарную интонацию речи, – Не надо его бить… Обещай, что не будешь…

– Ладно… раз ты так просишь… – растерянно пробормотал он.

– И не стоит рассказывать обо всем этом вашему командиру, хорошо?

Командир…Черт, совсем забыл! Командир, ведь, велел ему немедленно увести Чаби в лагерь. Это первостепенное. Это приказ. Остальное – потом, а сейчас нужно уходить.

– Кармила, я должен… – не успевает произнести слово «идти», как она уже истолковывает все по-своему и перебивает.

– Ничего ты не должен! Зачем, подумай? Из-за меня достанется и тебе и Чаби. Я вовсе этого не хочу… Не рассказывай ему, не надо…

– Командиру? Об этом? Конечно нет! Ты, что? Если он узнает, то и мне не позволит завтра с тобой встретиться. Он…он человек замечательный, но такие вещи не понимает и презирает…

– Какие вещи? – осторожно переспросила Кармила.

– Ну… Женщины, свидания, любовь … – мнется, смущенно усмехается, – иногда я вообще удивляюсь, как он умудрился обзавестись сыном.

Хмурая складочка на мгновение появляется на ее лобике, но тут же снова разглаживается:

– Ясно. Человек – камень.

– Что-то вроде…

– Вот и не говори ему обо мне.

– Не буду. Ладно, милая, мне с этим малолеткой пора уходить.

– Прямо сейчас? – удивляется она, – Ваш отряд уже покидает деревню?

– Нет. Только мы с ним. Местные как-то уж больно ожесточились, и Командир боится за Чаби, вот и приказал мне увести его.

– Правда?

Похоже, это известие становится для нее полной неожиданностью: ротик чуть приоткрывается, глаза растерянно шмыгают в сторону. Аминьо снова поглаживает женщину по щеке.

– Что такое?

– Просто, надеялась, что ты побудешь со мной еще немного.

– Завтра, милая. Как и договаривались – завтра. И только мы вдвоем, без этого сопливого выскочки.

– Да.. да, конечно, идите… Только помни, что ты обещал мне – не бей его…

Сопливый выскочка поджидал снаружи, расхаживая перед домом в позе гордеца со скрещенными на груди руками, а увидев его, остановился, кольнул усмешливо-язвительными глазками.

– Что, уже? Я думал, ты ее как минимум минут пятнадцать утешать будешь. Больно быстро управился. Или у тебя вышел досадный конфуз?

– Пошли, – бросает Аминьо, старательно не обращая внимания на эту полную намеков фразу. Не думает, что малец так просто последует за ним, но тот идет. Молча, ни о чем не спрашивая. Вопросы возникают, только, когда они выходят из деревни прямо к спрятанной в лесу коновязи, и он начинает оседлывать своего коня.

– Мы что, уезжаем? – удивляется Чаби.

– Да.

– И не дождемся остальных?

– Командир приказал нам двоим возвращаться в лагерь.

– Только нам двоим? – Чаби нахмурился, – С чего бы это? Думаю, папа просто…

– Слушай ты, сопляк, прекрати это! – налетает Аминьо, опасаясь возможных препирательств, – «Папа», «папа» – хватит корчить из себя папенькиного сынка! Если ты не какой-то капризный слюнтяй, а боец, то обязан безоговорочно следовать указаниям своего Командира!

Малец злобно зыркнул на него, обиженно закусил губу… Но это хотя бы сработало. Подошел к своему вороному скакуну, по праву считавшемуся самым красивым, резвым и строптивым в их табуне, отвязал, запрыгнул.

Какое-то время они рысили вдоль лесной речки, не разговаривая, и Аминьо уже было понадеялся, что так оно и будет до самого лагеря. Так было бы лучше. Так было бы проще сдержать пылающий внутри гнев и постепенно погасить его пламя. Так было бы возможно сдержать данное Кармиле обещание, не бить сопляка и, в конце концов, сделать вид, что ничего и не было. Простить его. Пусть даже незаслуженно – просто забыть и простить. Если бы Чаби продолжал молчать, но…Они отъехали уже метров на семьсот от деревни, когда, вдруг повернувшись к нему, малец задумчиво протянул: