К тому же не музыка принадлежала Леру, а Лер – ей, и когда она стучалась в его душу, Лер не мог работать над внешней средой, он словно радио наконец настраивался на волну и превращался в инструмент, неспособный контролировать внешний мир. Он не мог пойти и попросить кричащего на кого-то по телефону Самсона быть потише, потому что в запале тот рявкнет и на него, Лер ответит, и все, вот уже и нет того самого контакта, приемник терял волну, и Лер чувствовал глубокую досаду. Поэтому в таких ситуациях он надевал наушники и старался набросать мелодию хотя бы в приложении, чтобы потом попробовать снова поймать ту самую частоту, нужную волну, на которой она звучит в пространстве.

Дед называл увлечение музыкой блажью. И какой-то частью своей личности Лер впитал это отношение к самому себе, эта чужеродная часть его личности также считала это блажью, "недостойной мужика", и вынуждала Лера стыдиться своей музыки, прятать ее от всех, потому что это "от лени и безделья". Все остальные занимаются "нормальными" делами, а Лер – "ерундой", поэтому он не досаждал своими проблемами другим. Лер чувствовал эту неуверенность в себе, даже пытался сам с собой договориться, вытащить больную тему из пыльного ящика подсознания, но проблема заключалась еще и в том, что ему был никто не нужен в его творчестве, он не хотел ничего объяснять, ничем делиться, никакими переживаниями, потому что сам не совсем понимал, как это работает, чтобы еще и озвучивать это, а если бы он все же решился поднять данную тему, пришлось бы объяснять, почему ему нужна тишина, почему она важна, почему Лер не знает, сколько ему потребуется времени. Он как-то попробовал заикнуться Самсону о том, что ему нужно поработать над новой записью.

– Часа тебе хватит? Потом сходим на стадион.

– Я не знаю, – смущенно отводя взгляд, сказал Лер, стараясь казаться как можно более равнодушным.

– Бля, Лер, чего ты не знаешь? Как можно не знать, сколько тебе по времени на клавиши жмакать?! – завелся Самсон.

– Думаю, хватит, – поспешил Лер закончить этот болезненный для него разговор.

В итоге целый час Лер просидел, тупо уставившись в стену с чувством никчемности в груди. Естественно, никакой волны рядом и в помине не было, приемник слишком резко выдернули из розетки. В следующий раз вернуться к музыке Лер смог только через месяц, который ушел на то, чтобы переварить эту "ерундовую" ситуацию. Лер презирал сам себя за такую уязвимость, он искренне хотел быть таким, каким его мечтал видеть дед. Наверняка, будь он другим, ему бы гораздо проще жилось. Лер как умел закрывался внешне и многим казался слишком спокойным, даже малоэмоциональным.

Так Лер, стыдясь, скрывал самого себя за стенами, но с Самсоном вылезла проблема, которой не существовало рядом с Васильцевым и вообще ни с кем. Обычно Лер неплохо отыгрывал свою роль простого парня, но с Самсоном быть им не удавалось, потому что тот умудрялся как-то, даже сам того не замечая, пробивать эти щиты, оставляя Лера с зияющими дырами в броне души. Лер в панике их латал как мог и скрывал, но это мало помогало, вообще все болезненные чувства рядом с Самсоном словно подняли пену в душе, которая, увеличив внутреннее давление, вскрыла запертый клапан.

До встречи с Самсоном, до того как он вляпался в эти больные чувства Лер уже почти перестал играть или делал это очень редко, а главное, он играл написанное другими, но все эти разрушающие чувства измолачивали душу вместе со стенами, разрушая все барьеры безопасности, за которыми так долго прятался Лер и которые притупляли его чувствительность. Леру казалось, что его раздирает от боли на куски и в то же время через эти пробитые дыры Лер словно… словно все это время был внутри каменного замка без окон и дверей, а теперь в его стенах пробили дыры и через них Лер начинал чувствовать… слышать то, что уже и не надеялся когда-нибудь услышать, и эта вновь обретенная способность вызывала у Лера ужас и трепет, он боялся ее утратить, потерять, спугнуть, поэтому прятал ее в том числе и от слонопотама Самсона, который перестал слушать шансон и еще какой-то кошмар только после того, как Лер ему врезал прямо в машине, устав в сотый раз просить выключить бьющие по ушам мелодии.

Самсон ради Лера пошел на такую жертву, не забывая иногда напоминать о том, на что он идет ради Лера.

Вся эта внутренняя каша из чувств и страха вынудила Лера на идиотские попытки закамуфлироваться от Самсона и внешнего мира. Лер сам уже запутался в том, как ему лучше поступить, как правильнее, он словно оказался в окружении страхов и надежд, которые одинаково ранили и мучили, поэтому Лер не придумал ничего умнее как пойти по протоптанной дорожке: устроился электриком в строительную фирму и снова начал мотаться по стройкам, вместо того чтобы отвечать на письма, которыми был забит его почтовый ящик, с предложениями о сотрудничестве, совместной записи музыки, творческих вечерах и прочем.

Лер, конечно, робко радовался, когда его музыка находила отклик, когда появлялись новые поклонники его творчества и желающие сотрудничать, но вылезти из собственной скорлупы он не мог, ему казалось, что не оправдает ожиданий тех, кому понравилась его музыка, или вдруг вдохновение уйдет, его снова выдернет из розетки, а он только-только к ней подключился. Поэтому Лер прятался и пытался охранять свои дыры в каменной кладке и балансировать на грани, сам себя съедая от тревоги из-за чувства, что он делает что-то не так, поступает неправильно или идет вновь не той дорогой.

В руку ткнулся мокрый нос Патриция, и Лер, очнувшись от оцепенения, оторвался от пустого созерцания темной улицы за окном, застегнул наконец куртку, взял поводок и пошел со стаффом на улицу, потом замер у открытой двери, вернулся в дом, бросил смущенный взгляд на лестницу, ведущую в спальню, где безмятежно сопел Самсон, и, быстро рванув дверцу холодильника на себя, взял один из двух оставшихся трайфлов. Потом нашарил, гремя вилками, пластмассовую ложку, чтобы можно было выбросить ее вместе со стаканчиком в мусорку на улице, и вышел из дома, стараясь не думать о том, что можно было потерпеть и съесть вкусняшку уже после прогулки, но Самсон знал на что давить… Лер просто не мог устоять перед такой вкуснотой.

Когда Лер вкалывал на стройке и мечтал о том, что когда-нибудь у него будет дом и он посвятит себя музыке, то на самом деле не думал, что эта его мечта может осуществиться. Он просто мечтал и грезил, проживая скучную, но привычную, безопасную жизнь, где все было знакомо и понятно. В итоге, когда мечта оказалась на пороге, Лер закрыл перед ней двери, потому что, чтобы впустить ее, от Лера потребовались откровенность и мужество, которое почему-то Лера покинуло.

Все это время Лер играл в чужом спектакле с прописанными, одобренным ролями. Он был хорошим внуком, неплохим другом, надежным работником, отличным электриком, чтобы соответствовать стандартам этих ролей, не нужно было чем-либо рисковать, не нужно было прокладывать дорогу в неизвестность и следовать за интуицией, надо просто делать, как делали до него другие, и тогда гарантирован спокойный минимум без потрясений. Это одобренные социальные роли с проверенными маршрутами, где вряд ли столкнешься с чужим разочарованием, ты даже со своим собственным вряд ли столкнешься, потому что, отыграв чужую роль, ты так и не встретишься с пугающей неизвестностью своей роли, не споешь собственную песню, не проложишь собственную дорогу.

Все это только на словах звучало красиво, а в реальности нужно было не бояться распахнуть душу, не бояться принимать решения, на которые не было проверенной инструкции, нужно было действовать интуитивно, доверять себе и не стесняться. Лер не боялся ввязаться в драку, не боялся грязной, тяжелой работы, а вот довериться своим собственным способностям боялся, боялся не вписаться в окружение, боялся не справиться с тем, что его не поймут, боялся, что он попробует и у него не получится. Леру проще было в тени, там, где ничто не нарушает его хрупкий баланс. Там, где затихшую боль не будоражат извне, а беспокойство и неуверенность не поднимают из подсознания страхи, упреки, насмешки и непринятие. Лера любили другим… за другое… Что бы сейчас сказал дед?