И тогда! Ах! Затем наступил ужасный и неожиданный день, когда без предупреждения, без каких-либо знаков, чтобы пробудить меня от моего положения, я был внезапно вырван из жизни и погружен в ту пропасть, в ту смерть тела, которая ожидает всех нас.

И я не знал, что умер. После нескольких часов страданий и агонии я погрузился в сон – глубокий, без сновидений – и когда я проснулся, то обнаружил, что нахожусь один в кромешной темноте. Я мог подняться; я мог двигаться; конечно, мне было лучше. Но где я был? Почему такая темнота? Почему со мной не было света? Я встал и ощупал себя, как это делают в тёмной комнате, но не нашёл ни источника света, ни каких-либо звуков. Вокруг меня была лишь тишина и мрак смерти.

Тогда я решил пройти вперёд и найти дверь. Я мог двигаться, хотя медленно и слабо, и я шёл вперёд – как долго, я не знаю. Казалось, прошли часы, потому что в своём растущем ужасе и страхе я чувствовал, что должен найти хоть какой-то выход из этого места; но, к моему отчаянию, я, казалось, не мог найти ни двери, ни стены, ничего. Вокруг меня было лишь пространство и тьма.

Наконец, превозмогая себя, я громко воззвал! Я отчаянно закричал, но ни один голос не ответил мне. Я звал снова и снова, и всё равно тишина; всё равно даже мой собственный голос не отозвался эхом, чтобы подбодрить меня. Я вспомнил о ней, которую любил, но что-то заставило меня не произносить её имя там. Тогда я вспомнил всех друзей, которых знал, и позвал их, но никто не ответил мне. Был ли я в тюрьме? Нет. В тюрьме есть стены, а в этом месте их не было. Был ли я безумен? Бредил? Что это? Я чувствовал себя, своё тело. Оно было таким же. Точно то же самое? Нет. Во мне произошла какая-то перемена. Я не мог сказать, что именно, но мне казалось, что я уменьшился и деформировался? Мои черты лица, когда я проводил по ним рукой, казались более крупными, грубыми, искажёнными? О, только бы свет! Хоть что-нибудь, что могло бы рассказать мне даже самое худшее из того, что можно рассказать! Неужели никто не придёт? Неужели я был совсем один? А она, мой ангел света, о! Где она? До моего сна она была со мной – где она сейчас? Что-то словно щёлкнуло в моем мозгу и в горле, и я дико позвал её по имени, чтобы она пришла ко мне, хотя бы ещё раз. У меня было ужасное чувство, будто я потерял её, и я звал и звал её, и впервые мой голос прозвучал и отозвался в этой ужасной темноте.

Передо мной, далеко-далеко, появилось крошечное пятнышко света, похожее на звезду, которое росло и увеличивалось, приближалось и становилось всё ближе и ближе, пока, наконец, не предстало передо мной в виде большого шара света, по форме напоминающего звезду, и в звезде я увидел свою возлюбленную. Её глаза были закрыты, как у человека, погруженного в сон, но она протягивала ко мне руки, и её нежный голос говорил в тех тонах, которые я так хорошо знал:

«О! Любовь моя, любовь моя, где ты сейчас; я не вижу тебя, я только слышу твой голос; я только слышу, как ты зовёшь меня, и моя душа отвечает тебе».

Я попытался броситься к ней, но не смог. Какая-то невидимая сила удерживала меня, а вокруг неё образовалось кольцо, сквозь которое я не мог пройти. В агонии я опустился на землю, призывая её больше не покидать меня. Затем она словно потеряла сознание, её голова опустилась на грудь, и я увидел, как она плывёт прочь от меня, словно её несли какие-то сильные руки. Я попытался подняться и последовать за ней, но не смог. Словно огромная цепь держала меня, и после нескольких бесплодных попыток я опустился на землю в бессознательном состоянии.

«Мёртвый! Мёртвый!» – Я дико закричал. «О, нет, конечно, нет! Ведь мёртвые больше ничего не чувствуют; они превращаются в прах, плесневеют, разлагаются, и всё уходит, всё для них потеряно; они больше ничего не сознают, если только, конечно, моя хвалёная философия жизни не была ошибочной, ложной, и душа мёртвого всё ещё живёт, хотя тело разлагается».

Священники моей родной церкви учили меня этому, но я презирал их как глупцов, слепых и коварных, которые ради своих целей учили, что люди живут снова и могут попасть на небеса только через ворота, ключи от которых находятся у них, ключи, которые поворачиваются только за вознаграждение и по приказу тех, кому платят за отпевание ушедшей души – священников, которые превращают в дураков глупых испуганных женщин и слабоумных мужчин, которые, поддавшись ужасу, внушаемому их страшными рассказами об аде и чистилище, отдают себя, тела и души, чтобы купить иллюзорную привилегию, которую они обещали. Я не хотел ничего подобного. Моё знание этих священников и внутренней тайной жизни многих из них было слишком велико, чтобы я мог слушать их пустые сказки, их пустые обещания о помиловании, которого они не могли дать, и я сказал, что встречу смерть, когда она придёт, с мужеством тех, кто знает только то, что для них это означает полное исчезновение; ведь если эти священники ошибаются, то кто же прав? Кто может сказать нам что-нибудь о будущем, и есть ли вообще Бог? Не живые, ибо они только теоретизируют и гадают, и не мёртвые, ибо никто не вернулся оттуда, чтобы рассказать; и вот я стоял рядом с этой могилой – моей личной могилой – и слышал, как моя возлюбленная называла меня мёртвым и усыпала её цветами.

По мере того, как я смотрел, твёрдый курган становился прозрачным на моих глазах, и я увидел гроб с моим именем и датой моей смерти на нём, а сквозь гроб я увидел белую неподвижную форму, в которой лежал я сам. К своему ужасу, я увидел, что это тело уже начало разлагаться и стало отвратительным на вид. Его красота исчезла, его черты никто не мог узнать; а я стоял там, в сознании, глядя вниз на него, а затем на себя. Я чувствовал каждую конечность, прослеживал руками каждую знакомую черту своего лица и знал, что я мёртв, и всё же я жил. Если это была смерть, то те священники, наверное, все-таки были правы. Мёртвые жили – но где? В каком состоянии? Была ли эта тьма адом? Для меня они не нашли бы другого места. Я был настолько потерян, настолько вне пределов их церкви, что для меня не нашлось бы места даже в чистилище.

Я порвал все связи с их церковью. Я так презирал её, считая, что церковь, которая знала о позорной и амбициозной жизни многих своих самых заслуженных высокопоставленных деятелей и всё же терпела её, не имеет права называть себя духовным путеводителем для кого бы то ни было. В церкви были хорошие люди, это правда, но была и масса бесстыдных злых людей, чья жизнь была общим разговором, общим предметом насмешек; однако церковь, которая утверждала, что является примером для всех людей и хранит всю истину, не изгнала этих людей с позорной жизнью. Нет, она продвигала их на ещё более высокие почётные посты. Никто из тех, кто жил в моей родной стране и видел ужасные злоупотребления властью в её церкви, не удивится, что нация должна подняться и стремиться сбросить такое иго. Те, кто помнит социальное и политическое состояние Италии в начале этого века, и ту роль, которую играла церковь Рима в том, чтобы помочь угнетателям связать её оковами, и кто знает, как её семейная жизнь была пронизана шпионами – священниками и мирянами – до того, что человек боялся шепнуть о своих истинных чувствах самой близкой и любимой, чтобы она не предала его священнику, а тот – правительству – как темницы были переполнены несчастными людьми, да.., даже простыми парнями, не виновными ни в каких преступлениях, кроме любви к родине и ненависти к её угнетателям… Те, я говорю, кто знает всё это, не удивятся яростному негодованию и пылающей страсти, которые тлели в груди сынов Италии, и, наконец, разгорелась в пламя, которое уничтожило веру людей в Бога и в его так называемого наместника на земле, и, подобно горному потоку, прорвавшему свои границы, снесло надежды людей на бессмертие, которое можно было получить только через подчинение постановлениям церкви. Таково было моё отношение к церкви, в которой я был крещён, с бунтом и презрением, и эта церковь не могла найти для меня места в своём кругу. Если её проповеди могут отправить душу в ад, то, конечно, я должен быть там.