– Всё правильно. Но ты только что сам опять наказал себя. И теперь у тебя два наказания. Это я к чему, понимаешь?

Акасин молчал….

– Веди себя правильно: не балуй. А то я придумаю ещё что-нибудь. Ты меня понимаешь, − медленно членораздельно и очень спокойным голосом произнесла приговор книга.

Акасин молчал….

– Не молчи, ответь. А то больно сделаю.

– Согласен.

– Вот и молодец. А у тебя как дела обстоят?

– С чем? – нехотя.

− С книгами или что там у тебя…, романы? – издевательски пафосно произнесла она слово «романы».

– Как-как…, ни как…, − как-то с грустью проговорил Акасин. − Просил одного заметного писателя прочитать черновик будущего романа. И что он мне ответил: Порекомендую вам больше читать русскую классику. Я читаю и что? Из пустого в порожнее воду лить; главы и главы текста ни о чём. Вернее обо всём по чуть-чуть, а когда уже и книге конец, тут и развязка: начало и конец сюжета. Во как!.. Значит, я две трети книги о погоде и красоте русского леса читал. Зачем? Вернее…, да хорошо, надо и про красоту. Но зачем так долго? А это и есть − классика. Это сейчас – телеграфный стиль. Пишут романы, как статью в передовице. Один сюжет, и ни какой «воды». А оказывается это не правильно. На то и произведение называется − художественное. Должно быть всё: и красота, и сюжет, и развязка: всего помаленьку.

А другая, филолог, мне заявляет на мой вопрос:

– Понравилось ли произведение? Я отдавал рукопись на корректуру.

– У меня профессиональная профнепригодность.

– Это как? – спрашиваю. А она:

– Я за всю свою жизнь столько всего прочитала, что мне уже ни чего не нравиться. Переела. «Отравила» себя всем этим. Трудно меня вообще, чем удивить.

А я ей:

– Ну как, а сюжет, история интересная.

А она, так равнодушно:

– А-а…, какой сюжет…, всё уже придумано и описано. Всё одно и то же. Слова гоняют по страницам – писаки макулатуры. Все хотят быть великими, в историю попасть. А сами не понимают, что каким бы ты великим и талантливым не был, без рекомендации нас – отравленных, произведение твоё годится только для использования в туалете, по назначению. А нас – отравленных с самого детства пичкали и пичкали книгами, забивали в нас готовые тексты, правильные рецензии, именно такие, какие и нужны, закачивали в нас чужие мысли и выводы. А когда, вдруг, кто-то из нас хотел высказать своё мнение по тому или иному произведению, то…

– Что, то?..

– А его не было, своего мнения. А не было потому, что нас не учили иметь своё мнение. Оно не нужно было. Всё уже до нас было прочитано, проанализировано и сделаны верные выводы. И когда вы спрашиваете меня: Как произведение? Ответ прост: Ни как…. И, не потому, что не понравилось, а потому что меня этому не учили. А вдруг я скажу своё мнение, а мой круг это мнение не поддержит, и что тогда? Я, прожив долгую жизнь и имея определённую репутацию обосрусь на вашем произведении, взяв на себя смелость, высказать мнение, расходящееся с мнением большинства. У нашего брата, как минимум, по два образования: филологи и литературоведы. И единственное что мы можем, лясы точить, ошибки исправлять. Кто что путное написал. Всё читаемое в Мире написано людьми далёкими от литературы, неиспорченными профильными специальностями. Не напрягайтесь, не вспомните. А почему? Да всё потому, что страх обосраться. Своего «чебурашку» придумать не можем, да и не хотим, мол, не серьёзно, коллеги не поймут. Это же вам не фундаментальные работы писать по произведениям великого писателя и не ковыряться в биографии поэта, в тысячный раз, перебирая его любовные похождения. И что вы хотите от такого экспертного сообщества? Да и кто они – посмотрите внимательнее на них. Ни кто…. Единственная их заслуга: пишут без ошибок, хотя и это в наше время немало важное умение, судя по вашему тексту.

– Вот видишь…, права и я, и она – филолог. Ты – ПИСАКА….

Акасин отвернул от книги глаза, желваки его заходили. Видно было, как обида нарисовалась на его физиономии: «Да…, пошла ты…».

Заметил он и другое: прочитывая страницу за страницей, как книга постепенно «молодела». Обретая вид новой книги; и, что самое интересное: те листы, которых не хватало – восстанавливались. «Странно…. Только что вырвал листы и видел её состояние, − удивился он, − а она всё такая же, будто страницы отрастают сами и книга восстанавливает сама себя. Бред, так не бывает.

Прочитывая страницу за страницей, он постепенно врастал в кресло, и как у растения, на его теле вырастали: сначала маленькие корешки, потом они становились всё толще и длиннее. Их становилось всё больше и больше. Читал; и как только переворачивал лист, так сразу же появлялся новый корешок и, так происходило всегда: лист − корешок, лист − корешок.

Он всё больше и больше прорастал и в итоге превратился в древний замшелый пень, вросший в кресло. А корни и корешки вплелись в кресло так, что мужчину напоминало только торчащая из пня голова и две руки, похожие на плети, и только кисти рук напоминали о том, что они – человеческие. Он изменялся до неузнаваемости и всё больше и больше превращался в ветхого дряхлого старика. Седые засаленные грязные и слипшиеся клочья волос свисали с его головы, достигая плеч. Волосы лезли в глаза, в рот, и когда он откидывал их назад, то оголялся изрытый глубокими канавами лоб, а шелушившаяся кожа, торчала в разные стороны, покрывала лицо ссохшейся коростой, похожей на древесную кору. Провалившиеся щёки и впавшие вовнутрь беззубого рта губы дополняли общий чудовищный портрет безобразного человекообразного пня. Борода и усы грязными слипшимися рваными лохмотьями свисали до груди. Уставшие от безнадёжности и горя глаза узкими щелками всматривались, пока ещё в живую действительность, постепенно угасая.

А из кухни продолжало вкусно пахнуть: доносился запах тушёного мяса. В кастрюле тушилось рагу с овощами. Жижа булькала, вперемешку с шерстью, кожа постепенно слазила с тушки, а мясо разваривалось и видны были белёсые косточки рёбер. Глаза вывалились, а кошачий череп, гладким полушарием выглядывал поверх жижи и, как поплавок болтался в кипящей жиже. Всё кипело, ароматно распространяя по дому запахи животного белка и специй.

Мысль, одна единственная мысль крутилась у Акасина в голове: « Я должен её сжечь. Но как-как это сделать?» − Дрова в камине практически прогорели, и огонь постепенно угасал, издавая лёгкие потрескивания остатков дров.

Слышно было как за окном злой студёный постоянно изменчивый в своих порывах хлёсткий ветер, как бешеный пёс, метался по двору, «хлестав», по стеклу окон, своим «хвостом», скребя «когтями» по оконному карнизу, закручиваясь в снежном вихре; вынюхивая своей костлявой околевшей мордой слабое, больное, чахлое, но ещё живое. Заглядывая смертельным взглядом во все щели и подворотни: выискивал окоченевшую и обессиленную тварь и, найдя: своей лютой хваткой вгрызался в неё, окутывал, оплетая теплящиеся пока ещё тело ледяной паутиной; а напоследок обдувал, «обогревая» ледяным дыханием, и укладывал спать: убаюкивая, под чарующий переливчатый хрустальный шелест леденящихся снежинок; и тварь засыпала, проваливаясь в радужную теплоту и счастливую вечность. А бесноватый ветреный «санитар», заметая «хвостом» беднягу, наметал над «заснувшей» снежный холмик и, как ни в чём не бывало, пускался дальше исполнять пируэты в своём танце смерти, перекатываясь по сугробам, гоняя снежную позёмку рисуя хитросплетения на снегу; продолжая рыскать среди дворовых строений, в поисках очередной жертвы. А огородная калитка, осмелившаяся вырваться «из заперти», надрывалась в исполнении адской арии: беря, то высокие, то низкие ноты, раскачиваясь на ветру, солируя в общем представлении природного хаоса; а соседские собаки подвывали ей, скуля безысходную партию бэк-вокала. Звёздные софиты, своим точечным мерцанием, подзадоривали унылое завывание местных и пока ещё живых псов, под сопровождение звуков «оркестра мироздания», а лунный свет освещал всё волшебство действа; и представление продолжалось до тех пор, пока «бродяга ветер» не объявлял антракт. Тогда, словно по взмаху волшебной палочки «Творца Дирижёра», вся вакханалия замолкала и наступала гробовая тишина. И только жалкая, тщедушная шавка продолжала довывать концовку своей «партии», жалобно скуля, в желании поскорее сдохнуть. Жизнь успокаивалась, умиротворенно отходя ко сну укрываясь «ночным одеялом»; под звуки Великой Божественной симфонии, в исполнении Создателя, с бесконечным вечным видом на Млечный Путь; под одинокую, мертвецки холодную, подсветку «лунного фонаря».