— Я поговорил с твоей мамой. Она планировала приехать, но у нее на работе завал. Я сказал ей, что приеду вместо нее, так как знаю, как сильно ты меня любишь.

Он улыбается мне, его улыбка вызывает у меня воспоминания, воспоминания об определенном человеке, о котором я не могу сейчас думать. Я опускаю взгляд на свои руки, которые лежат скрещенными на моих коленях, чтобы защитить себя.

Я не могу сейчас думать о нем.

Впервые я рада, что моя мама больше заботится о своей работе, чем обо мне. Я рада, что ее здесь нет, и не хочу, чтобы она приезжала и в будущем. Она всегда была такой, работа превыше всего, даже собственных детей. Я помню, как обижалась на это в детстве, но сейчас так даже лучше.

— Я знаю, что тебе больно, Диан. Я никогда не видел тебя такой разбитой, но я не могу позволить тебе продолжать жить таким образом. Мне не хватает твоего света, твоей улыбки…

Он прерывается, и я отключаюсь от всего, что он говорит. Если я буду слушать, то начну что-то чувствовать, а я не хочу чувствовать ничего, кроме пустоты.

— Я беспокоюсь о тебе, — признается он его голос мягкий, и почему-то это единственное высказывание которое вызывает во мне ответную реакцию.

— Не стоит. Я в порядке.

— Ты не в порядке, Диан, тебе нужно вырваться из оков страданий, только так ты сможешь справиться с этим. Чем дольше ты будешь держать это в себе, тем тяжелее тебе будет. За каждый день, который проходит, ты причиняешь себе еще больше боли.

Я говорю себе, что он не понимает, не понимает, что если я позволю себе хоть что-то почувствовать, будет только хуже. Я не могу открыть глаза на реальность… Я не могу сказать то, что мне нужно сказать. Я не могу позволить своему чертову сердцу почувствовать эмоции, бурлящие глубоко внутри меня, потому что если я это сделаю, то все, что я сдерживала, выплеснется из меня. Оно утопит меня, подхватит течением, утянет на дно, проникнет в каждую пору моего тела, и будет мучить меня до тех пор, пока не уничтожит окончательно.

— Я очень близок к тому, чтобы сойти с ума. Ты мне как дочь, но помочь тебе я смогу, только если ты мне позволишь. Марк держит меня в курсе всего. Я занимаюсь проблемами Кирилла, а он — вашими, но мы все здесь страдаем.

Одно упоминание его имени заставляет меня вздрогнуть.

Нет. Я сжимаю зубы. Я ничего не почувствую. Я не позволю ему разрушить мои стены.

Я буду защищать себя.

— Я хочу принять душ, — говорю я, уже поднимаясь с кровати.

Я не могу оставаться здесь, я не могу слушать его рискуя тем, что он скажет что-то, что прорвет платину.

— Если это поможет, ему тоже больно.

Мне все равно. Мне все равно. Я говорю себе, топая в душ и заперев за собой дверь, не позволяю его словам повлиять на меня.

Я включаю душ, но не захожу в него. Я просто сижу на унитазе, надеясь, что он уйдет и больше не захочет со мной разговаривать. Шум воды заглушает шум в моей голове, и через некоторое время я не слышу ничего, ничего, кроме ровного биения своего сердца.

Я не хочу чувствовать, думать, я ничего не хочу. Я сижу, пока не забываю, что он вообще был здесь, и снова становлюсь призраком… призраком, вот как я себя чувствую. Я нахожусь в этом мире, вокруг меня люди живут своей жизнью. Я вижу, как они улыбаются и смеются, но эти эмоции не доходят до меня, ничто не может дойти до меня.

Я настолько отрезана от реальности, что мне кажется, будто я не здесь. Во всяком случае, не полностью.

Часть меня просто исчезла, парит в пространстве, или, может быть, я просто сломлена настолько, что меня уже не починить, но как бы это не было странно, я себе нравлюсь такой. Я не знаю смогу ли я когда-нибудь снова стать прежней.

Время никогда не залечит мои раны.

Кирилл

Входя в кабинет в отделе полиции, куда меня вызвали, я чувствую легкое беспокойство. Когда я вхожу в комнату и поднимаю глаза и вижу двух полицейских.

Большинство людей сейчас обделались бы, но постоянное чувство вины, горе и гнев, поглощающие меня, не оставляют места ни для чего другого.

У меня нет сил ни на какие другие чувства, и мне все равно, что со мной будет дальше.

Я заслуживаю любого наказания.

— Проходи Кирилл, присаживайся, пожалуйста, — приветствует меня один из них. — Я дознаватель полиции Симонов, а это мой напарник.

Его голос монотонный, а лицо без эмоционально, в отличие от его напарника, который выглядит так, будто вот-вот набросится на меня. Я сажусь на жесткий металлический стул, и дознаватель начинает говорить.

— Я хочу сообщить, что мы только что начали проверку в отношении тебя. Нам поступила тревожная информацией, и поскольку против тебя имеется огромное количество доказательств, мы относимся к этому очень серьезно…

Моя челюсть сжимается от напряжения. Хотя я разочаровал многих, разгневал отца, разозлил Марка, но я не причинил Диане никакого физического вреда, я не совершил никакого преступления.

— Сделать аудио запись преступление?

— Я вижу, ты решил делать вид, что ничего не понимаешь, тогда давай перейдем к делу, — объявляет Симонов.

Он открывает папку, достает оттуда лист бумаги и протягивает его через стол. Мое нутро сжимается, когда я смотрю на него. Мне не нужно читать каждое слово, чтобы понять, это рукопись той записи.

Я буду помнить о своей ошибке до конца жизни.

— Признаешь ли ты, что мужской голос в этой записи принадлежит тебе?

— Да, — отвечаю я.

Какой смысл лгать? Я никогда не отрицал этого.

— Признаешь, что это ты записал диалог между тобой и Журавлевой?

— Да, — снова отвечаю я.

Оба дознавателя кивают и забирают бумажку обратно. Затем Симонов достает из папки еще одну бумагу и протягивает ее мне, как и первую. Как только мой взгляд останавливается на фотографии, я замираю, кажется, что время остановилось. Моя кровь перестает течь по венам, и кислород из моих легких испаряется.

Я лишь смутно осознаю, что один из двух полицейских задает мне вопрос, но мой мозг просто не переваривает то, что я вижу.

Я возвращаю свое внимание к тому, что лежит передо мной на столе. Я не могу поверить в то, что вижу, и мне приходится сдерживать себя, чтобы не вскочить и не разбить что-нибудь.

На фотографиях запечатлена Диана, она лежит без сознания на кровати в одних трусиках. Я помню ту ночь… Я помню, как спас ее от Игоря.

Я убью его. Я убью его, даже если это будет последнее, что я когда-либо сделаю.

— Кирилл Константинович, вы признаете, что сделали эти фотографии?

— Нет, блядь! Я их не делал!

Я вскакиваю со стула, отчего он ударяется о стену.

— Ты думаешь, мы тебе поверим? Мы знаем, что ты был на этой вечеринке, знаем, что ты ушол с ней, знаем, что ты привез ее к себе и заставил остаться на ночь. У нас есть свидетели и доказательства, извращенец, так что сделай нам всем одолжение и просто признайся в этом, чтобы мы могли поскорее покончить с этим.

— Не спеши с выводами Кирилл, ты сделал эти фото без ее ведома и распространил их, а это нарушение неприкосновенности частной жизни. Так же изготовил и распространил порнографические материалы, но если тебе этого мало, то у нас имеется информация, что на той вечеринки Журавлевой в напиток было добавлено запрещенное, сильнодействующее вещество, а это двести двадцать восьмая.

Ужас висит в воздухе, мне трудно думать, дышать, функционировать. Они хотят, чтобы я признался в преступлении, которого не совершал. Они хотят свалить вину на меня, потому что это проще, чем разбираться во всем этом.

— Запись, да, это был я. Я признаюсь в этом, потому что я это сделал. И да, я был на той вечеринке, но она не была там со мной, и я не делал фотографий и ничего не подсыпал.

— Послушай, на суде будет гораздо лучше, если ты признаешься, что сделал все это.

— Я уже сказал, что не делал этого. Я бы, блядь, не стал так с ней поступать.