Притаившийся и набирающий силу вечер понемногу нависал над радостным солнечным днем, вытесняя его за горизонт. Вечер на удивление оказался таким же теплым, как и уходящий день. Он принес с собой нежную томность и приятную усталость. И когда к концу этого удивительного дня они случайно задели друг друга кончиками пальцев, то смущенно одернули руки, будто прикоснулись к чему-то запретному, к чему-то такому, что могло навсегда перевернуть их жизнь. И это было правдой.

Это стало правдой. Так бывает — то, что совсем недавно было неведомо, пугало, заставляло смущено опускать глаза, вдруг обрело силу и стало манить, притягивать к себе, наполняя каждую клетку горячим желанием. Он и она ясно чувствовали — сегодня случится то, что навсегда поделит их жизнь на «до» и «после». Каким-то глубинным чувством ощутили — еще немного, и они, наконец, прикоснутся к чему-то сверхъестественному. Коснутся друг друга своими мирами, до краев наполненными желанием.

Рождались новые ощущения — такие удивительные, что обоим становилось страшно. До боли, до экстаза. Прикосновения били током. До экстаза, до боли. Пересохшие губы шептали — да, тела кричали — да. А в голове у обоих — нет. От прикосновений их тела пронзил удар электрический разряд. Такой страшный и одновременно приятный.

— Нет. Что это? — шептала она.

— Ты такая… — шептал он.

Ее смуглая шелковая кожа горит под его поцелуями. И мурашки по телу… Он прикасается к ним губами, и они — теплые, тонкие — растворяются от его дыхания. И тут же появляются вновь, дрожа от страха перед чем-то неизведанным и таким желанным. Сейчас ее кожа предательски рассказывает все ее тайны. Просто кожа не умеет лгать. Он нежно гладит ее шею, которая так приятно пахнет, и она вздрагивает от этого прикосновения. И опять мурашки…

Вдруг ей становится легко и спокойно. Рубикон перейден — прикосновения сильнее любых слов. Тело расслабляется и растворяется в неге. Она жаждет утонуть в его руках, в его губах. Захлебнуться ими и тонуть, тонуть, закрыв глаза. Она закрывает глаза.

Ее рука на его руке. Она прижимает его ладонь к своей обнаженной груди, и он чувствует, как в его ладони бьется ее сердце. Оно стучит набатом, готовое вырваться наружу. Такое маленькое и такое большое сердце. Такое слабое и такое сильное. И слышно как сердце стучит во всем ее теле. В каждой клетке, в каждом атоме. Он прижимается к ней, принимая удары на себя. Ближе, еще ближе. Как же хочется в ней раствориться…

Он целует ее, не стесняясь — сильно и нежно, страстно и страшно. Целует все ее тело. Целует ее дрожь, ее страх, ее зов. И нет ничего, что смогло бы остановить эти поцелуи. И нет ничего, что смогло бы заменить их.

Их одежда, скомканная и ненужная, лежит на полу рядом с позабытой простыней и одинокой подушкой. В комнате уже совсем темно и тихо. Лишь ее пронзительные стоны разрывают тишину. Она слышит их, будто они чужие. Будто это стоны той Розы, еще неизвестной до этой минуты, которая в ней до сих пор спала. А проснувшись, открыла себя новую, еще не известную ранее. Она испугалась себя новой, и одновременно обрадовалась этому. Что-то наконец наполнило ее, дополнило, сделало цельной. Чувство себя измененной, ощущение перемены уже не забудется никогда.

Он лежал на ней, и она, горячая, дрожащая все сильней и сильней прижимала к себе его жаркое тело, такое желанное тепло которого соединялось с ее теплом. Его пот с ее потом, его страсть с ее страстью.

Она раздвинула ноги, сжала бедрами его бедра и сильно прижала к себе. И в то же мгновение почувствовала внизу живота жар. Он обжег ее всю, поднимаясь снизу вверх, из глубин вырываясь наружу. Было горячо так, как не было еще никогда. Такого с ней не было никогда! На миг стало страшно. Но лишь на миг. Ей нестерпимо захотелось сгореть в этом огне. Сгореть дотла, до пепла. Перестать быть собой, наполниться этим огнем.

Она вскрикнула, открылась, опустошаясь, и в это время огонь вошел в нее. Тела задвигались в такт, и с каждым движением пустота начала заполняться новой Розой. Очищенной и обновленной.

— Что же вы творите, молодые люди?

Он беззвучно задёргал челюстью, хватая воздух.

— Нам жаль, что доставляем беспокойство, но вы опять нужны нам.

Яков Соломонович лишь развёл руками, пропустил Розу и ее белолицего спутника в квартиру и молча поплелся следом.

— Можно сесть? — спросила Роза, когда они прошли в гостиную.

Яков Соломонович утвердительно кивнул.

— Как рука? — спросил он, как только гости расселись.

— Заживает, большое спасибо. Надеюсь, вы никому не рассказали о том, что произошло той ночью?

— Нет, что вы! Конечно, нет. Будьте покойны.

— Мы вам верим, Яков Соломонович. К тому же, вы мудрый человек и против себя не пойдете. Вам это совершенно ни к чему, ведь так?

— Несомненно, девочка моя, и не сомневайтесь, — закивал головой старый мед-эксперт и покосился краем глаза на белолицего, стоящего чуть в стороне, рядом с дверью в спальню.

За прошедшие сутки лицо того заметно изменилось, разгладилось, приобрело здоровый цвет. Шрамы почти рассосались, лицо оживилось, став более естественным.

«Несомненно, он», — Яков Соломонович еле удержался за подлокотник стоящего рядом кресла, чтобы не упасть.

— Вам плохо? — спросила Роза.

— Нет-нет, мне очень хорошо, — попытался сострить побледневший Липсиц.

Роза подошла вплотную и твёрдо посмотрела в глаза.

— Вы узнали?

— Да, узнал, — потупил взгляд Яков Соломонович.

— Вот и хорошо, теперь не надо объяснять.

Она подхватила обессиленного хозяина квартиры под локоть и усадила в кресло.

— Значит, вы его узнали, и скорее всего ещё той ночью. Но никому не сказали. Понятно.

— А что я таки мог сказать? Марк мёртв, и я судебный мед-эксперт, который ни разу не ошибся за всю свою многолетнюю практику, лично идентифицировал его труп. И вы хотите, чтобы я после этого стал утверждать, что видел Марка Кариди живым? Ой-вей, не смешите мой радикулит. Меня же сразу примут за выжившего из ума старого маразматика!

— В этом есть логика.

— Яков Соломонович, — наконец заговорил белолицый спутник, и Липсиц подумал о том, что он впервые за эти две встречи услышал его голос. И этот голос действительно оказался голосом Марка.

— Марк, — непроизвольно вырвалось у него.

— Да, это я.

Марк открыл дверь спальни и заглянул внутрь. Затем прошёл к ванной комнате и сделал то же самое. Так он проверил всю квартиру и, не найдя ничего подозрительного, опять вернулся в гостиную, сев напротив Якова Соломоновича.

— Мы знали, что вам стоит доверять, поэтому снова пришли сюда.

«Это когда-нибудь закончится? — с досадой думал Липсиц, теребя край домашнего халата. — Ну почему именно я? Ведь всё уже разрешилось. Все они сказали мне своё «спасибо» и ушли. Вот пусть и дальше занимаются своими делами. Но без меня! Мне шестьдесят пять, и я в три раза старше их всех. Я старый больной человек и очень хочу покоя. Когда это все закончится, уйду к чёртовой матери на пенсию. Забуду как кошмарный сон. Буду днями спать и читать…»

Он схватился за сердце.

— Вы слышите меня, Яков Соломонович, что с вами? — Роза почти кричала, стоя над ним.

— Валерьянка там, — он указал на маленький шкафчик, рядом с большим книжным шкафом.

«Лучше бы они не приходили. Всё так хорошо разрешилось. А ведь блондин догадывался, что они вернутся. Поэтому и потребовал, чтобы я позвонил, когда появятся. Ну, зачем они пришли? Эх, проницательный этот… О! Если сделать вид, что их не было? Но он узнает. Старый шлёмиль ты, Яков. Ты же знаешь — он всё всегда узнаёт! Что же делать? Когда умру, тогда всё и разрешится. Покойник забот не имеет».

Роза достала из шкафчика бутылочку с валерьянкой и подала Липсицу. Яков Соломонович дрожащими руками накапал необходимое количество в специальную ложечку и одним махом влил лекарство в рот.

«А может они больше никогда не придут? Конечно! Они уйдут, я позвоню и всё. Я позвонил, а они больше не пришли. И ко мне вопросов нет».