Поденщики молвы и легкомысленной славы налетали на них с микрофонами и застающими врасплох вопросами. Кумиры же в ответ старались не попасть впросак, но часто все-таки оказывались в оном. Стол, то есть угощение, часто бесплатное, особенно на так называемых презентациях, – был недурен. Но все зависело от щедрости или безалаберности спонсоров. Не то чтобы чересчур сильно надирались «на халяву» – нет. Больше было любителей покрасоваться, невинно поиграть рюмкой, позакатывать глаза с фужером в руке. Теперь о третьем и главном компоненте, зовущем на эту тусовку, – об идее. Их, вернее, было целых три: во-первых, «конец века», во-вторых, «начало века» или, что то же, – «третье тысячелетие», и в-третьих, естественно, – «конец света».

И кафе сияло! Подкатывали длинные машины, выходили длинные женщины. В моде снова, как в конце прошлого века и в самом начале двадцатого, – ажурные кружева, черное, многослойность газа, серое, призрачное. Долгие черные или синие ногти, круги под глазами, в фаворе ложная чахотка, неотмирность, надмирность. Дамы норовили угодить внешне в «Незнакомку» Александра Блока или Веру Холодную с некоторой взрывчатой примесью, к примеру, Эдит Пиаф. Вампироидные, бледные лица с черно-бордовыми ртами, и уголки губ опущены, как у Пьеро, – эти лица были запрокинуты в небо в ожидании комет, знамений, знаков, и, оттолкнувшись от созвездия Доллара, их взгляды возвращались на землю. Здесь, в этом бескрылом мире, у входа в кафе, дамы, изукрашенные черным стеклярусом, в огромных шляпах, таких, как у великих княгинь, в причудливых, вычурных, замысловатых, изломанных и даже как будто растительных, орнаментальных позах полувосседали-полувозлежали, как в иные времена на козетках, на огромных, сияющих «Харлеях Дэвидсонах»… Мелькали магниевые вспышки: век запечатлевал себя… Вернее, свой конец.

Часты были показы, «дефиле». Мода безумствовала: не было такого материала или отхода производства (а то и быта), из которого умелыми руками дизайнеров не создавались бы своего рода шедевры.

Лучше всех тусовки получались у тех, кто как следует не знал, какого он пола, и, следовательно, часто был по определению ряженым. Сноб беседовал с сибаритом, сибарит спорил со снобом. А содомит – с содомитом. Было очень модно и почти необходимо иметь какие-нибудь пороки. И частенько в кафе попахивало другим Гермесом – Меркурием, как известно, покровителем плутовства, путешествий и торговли…

Электронные средства информации постоянно напрягали население одним фактом существования оного «на рубеже веков».

То пугали, то прельщали. Простое солнечное затмение, которые случаются в положенное для них время, в телевизионном изложении вырастало до апокалиптических размеров. В этом шоу просвечивало постоянное злорадство: вот мол, не только пятна на нем бывают, оно еще и страдает затмениями… А в кафе «Трисмегист» не умолкали речи витий, предсказателей, гадателей и прочих пророков на час. Слепцы истерично нащупывали ускользающее и манящее будущее. Пышно расцвели самые немыслимые суеверия и предрассудки. Поверья перемешивались с поветриями, и адепты самых дичайших сект не лишались своих внимательных слушателей и почитателей. Наипатетические ожидания постоянно подогревались людьми, имевшими общение с «иными мирами», с так называемыми контактерами, которых к концу века набралось немало. Был и один космический поэт: он выступал в белых кальсонах и на голове имел нечто вроде шлема.

Он с подвывом декламировал длиннющие поэмищи, измеряемые парсеками. В кафе частенько проходили сейшены и экшены. Но экшены – гораздо чаще. Это был наркотик особого рода – «жизнь как экшен». Хотя не брезговали и обычной наркотой, что называется, отрывались по полной программе. Многочисленные хорошо оплачиваемые спириты вызывали духов, и те охотно рассказывали о следующем тысячелетии. Что особенно характерно, так это то, что рая на земле никто из них не обещал – язык не поворачивался. Подчас публика собиралась настолько пестрая, что происходила своего рода аннигиляция, и приходилось вызывать уже не духов, а омоновцев. Рокеры, панки, роллеры, рэперы, скинхеды, кислотники, геймеры и прочие старались тусоваться по отдельности, но случалось, что сходились. Добром это никогда не кончалось. В самом-самом конце двадцатого века на сцену вышла новая группировка – люди будущего – колберы. Они утверждали, что все они и их отцы, их деды рождены в пробирках и колбах и, следовательно, гораздо чище других и знают Путь… Они утверждали, что являются и зваными, и избранными одновременно… Они жаждали вести за собой и властвовать, но были услышаны примерно в той же мере и степени, что и им подобные.

Конфетти прожектов. Лоск грязи. Стеклярус слез.

Долгожданный двухтысячный год наступил. Отшумели фанфары и пошла обычная жизнь. Те, кто не умер от «ложной чахотки», кого, заигравшегося в нее, не утащила настоящая, стал свидетелем небывалого, невиданного, сенсационного: постепенно в кафе «Трисмегист» перестали подметать полы. Публика блекла и линяла на глазах. Многие исчезли, возможно, обретя все свои обетования или, что вероятнее, просто канув в те запредельные карманы пространства, куда упадают и осенний день, и вчерашний лист, и усталые манифесты недавних витий. Может, там, в иных измерениях, в гулких лакунах густого межзвездного умного вакуума еще громко ухало уходящее, но здесь, в мире более плотных материй и твердых намерений все свершалось необратимо и лишь в одном направлении: вскоре была унесена и надпись «Кафе “Трисмегист”». Отнюдь не исключено, что это было деянием молодой, бойкой поросли нового тысячелетия.

Как всегда с похмелья, в воздухе висело разочарование.

Продолжались вялые тусовки, утратившие свойства экшена и приобретшие скорее характер заурядного, но искреннего сходняка. Народу стало меньше, но общаться он стал плотнее. Снова оказалось возможным, как никогда, «почувствовать плечо», а то и подставить.

Модельеры, визажисты, мастера татуажа, макияжа и антуража, а также имиджмейкеры сделали куда-то ноги. Среди осиротелых, неметенных, пропыленных интерьеров бывшего кафе плотно общались старые люди нового века. А так как общались они плотно, то одежда их приобрела потертости и местами сильно обмахрилась, что постепенно стало новой модой: считалось неприличным быть прилизанным, не-лохматым, нафабренным многоразличными парфюмами, только что из бутика для неженок. На стенах кафе внутри и еще более – снаружи появились симптоматичные надписи-лозунги: «Люди – это цветы!», «Весь мир – любовь!», «Мы с тобою, Че!». Все носили длинные волосы на прямой пробор и холщовые торбы через плечо с наштампованным краской древним квартетом «Битлз». Словцо «экстазно» сменилось словечками – клево, ништяк, фигня.

Они полюбили молчание, и часто на сходняках стояла звонкая тишина, ведь им казалось, что столь близкие люди могут понимать друг друга без слов, посредством импульсов. Так им советовали гуру, которые обычно забивали косяки. И так, забив косяк из пустой беломорины и смеси «дури», то есть конопли, с табаком, в клубах дыма они видели тонкий сиреневый пейзаж, хищные и целеустремленные цветы или стадо верблюдов, мирно бредущее по центральной улице.

В медитативном молчании, в упадке, в неподвижности в новом времени нового века, в скромности на грани нищеты, да и за гранью, забыв, по крайней мере, словоиздевательство «за чертою бедности», в малом количестве вещей – наверное, в этом была их особая форма протеста против недавнего своего или чужого свирепого свинства. Кто знает? Но время шло, бродили новые соки, приходили новые сроки. И вот мимо окон кафе с ревом проносится орава мотоциклистов и доносится лихая песня: «А я еду на харлее по хайвею, и с собою мне не справиться никак…».

Так пела зеленым-зеленая братва – детки хипповых родителей. Возникло самое серьезное, всезахватывающее движение – «чалдонство» или «чалдонизм». Город был изукрашен изумрудно-травянистого цвета транспарантами: «Чалдонизм – это молодость мира!», «Вперед, к победе чалдонизма!». Чалдоном мог назвать себя лишь тот, кто умел как следует вкалывать или добывать, или создавать, кто любил и берег природу. Тот, кто умел и любил чалдонить. В большой чести и уважении были охота, рыболовство, бортничество. Существовали и скупые, но строгие заповеди чалдона по отношению к живой природе. Например, одна из них звучала так: «Да скорлупки яичной не оставит, а не то что бутылку от портвейна “Три томагавка”». И вот они летят на своих чиненых-перечиненых харлеях-ижиках-уралах и поют во всю глотку: