Я держу Лорелею крепко за руку, когда мы уходим в лес. Я даю ей время обернуться и окинуть в последний раз взглядом нашу деревню, окутанную в белое. Она немного грустит – я знаю это – но храбро отворачивается ко мне. Ступает вперёд, и я делаю шаг сразу за ней.

Мы идём навстречу рассвету, встречая новый день, новую жизнь, новый мир. Встречая счастье, которое распахивает перед нами объятия. И мы вдвоём, одни на белом свете, так же сильно готовы обнять его в ответ.

Когда доходим до жёлтой поляны с большими дивными кузнечиками, Лорелея, как я и думал, остаётся ими потрясена.

Мелкий дождь сыплется в осклизлую ледяную слякоть. Дробит неровный рыжий свет фонарей в лужах, больше напоминающих озёра. Кажется, что промозглая морось заволокла весь мир, все времена, соединяя московские, когда-то «девственные» улицы Левитова и петербуржские дворы-колодцы. Распутные и мои.

Шершавым асфальтом, словно свежей кожей, затянулись израненные тысячами ног улицы. Вчера по ним мчались конные экипажи, сегодня – эффектные БМВ и дешёвые колымаги: обязательно тонированные и с пиленными пружинами.

Засверкали разноцветьем неона витрины, утонули в облаках небоскрёбы, а электрический паук сплёл над улицами хитрую паутину: не каждая птица пролетит.

Только человеческая душа осталась неизменной.

Всё так же робко она выглядывает из-за бронированных стенок недоверия. Всё так же возводит очи горе – к светлому, чистому, вечному. Туда, где за облаками – незримые, но незыблемые – прячутся мириады звёзд и солнце.

В солнце, конечно, никто уже не верит. Глупо здесь, в Петербурге, верить, что есть наверху, за извечной серой хмарью, какое-то светило. Стены домов покрашены в жёлтый, и спасибо. Достаточно.

Душа – душой, а в разговоры она не лезет. Чревато, знаете ли, показывать глубинную суть любому встречному. Ткнёт грязным пальцем, окинет насмешливым взглядом – век не отмоешься. Потому и диалоги из века в век всё те же: ругают правительство и погоду. А кто за тридцать, так прибавляют ещё, что ноют колени и спина. И врачи все – сплошь шарлатаны да живодёры. Но есть вот одна бабка…

Та бабка, наверно, от основания мира сидит в своей покосившейся халупе, и дороги из всех городов ведут к ней. Сначала полудиких варваров, потом – обнищавших и спившихся работяг, а нынче – хипстеров в подвёрнутых штанишках.

А она зашёптывает, утешает как может, даёт мудрые советы, которые никто не слушает. А потом долго смотрит в небо и улыбается краем губ. И знает, что однажды всё-таки покажется солнце. Может быть, сама Мать-природа нашла пристанище в этом дряхлом теле. А может, какая другая Мать. Но относится она ко всем равно, что к любимым детям или внукам.

Только вот шепчутся про неё многие, а доходят единицы.

«Чвяк-чвяк». Сапоги давно промокли. Для мороза и пушистого снега они – в самый раз, а вот для тоскливого межсезонья – не очень. Надо бы заглянуть на барахолку, может, найдётся нечто, более подходящее случаю.

Для такой погоды есть верное решение: надеваешь носок, сверху – пакет, завернув как портянку, а сверху – ещё носок. Там уж тебе буквально море по колено. Но вот попутал бес выскочить на улицу без «гидрокостюма». Ещё вчера ведь термометр показывал минус шесть.

Ладно, до Анькиного дома уже совсем рукой подать. А там – горячий чай и батареи. Ещё наверняка – коньяк и толпа народу, но это уже не так важно.

Анька живёт возле площади Труда. В самом центре, между прочим. И в доме у неё настоящая парадная, а не какой-нибудь там подъезд.

Правда, впечатление от приобщения к культурному наследию несколько портится при входе в длинную, как кишка, полутёмную и давно не ремонтированную коммуналку. Особенно если навстречу попадается склочная соседка со своей псиной.

Но хуже всего, конечно, тот сосед, что за руку, а иногда и за волосы вытаскивает Анькиных гостей из туалета. Ну, просто потому что не тварь дрожащая, а право имеет. Всё по Достоевскому. Центр же ж, культура!

Зато мы все научились виртуозно пробираться в жизненно важное заведение впотьмах, абсолютно бесшумно. Если вдруг начнётся война (тьфу-тьфу, конечно), цены нам не будет как диверсантам.

Поднимаюсь по знакомой лестнице, коротко звоню в дверь.

Кто-то из Анькиных гостей, не глядя, открывает мне и моментально скрывается в недрах квартиры.

Разуваюсь, не зажигая свет в коридоре. Стягиваю куртку и носки. И с того и с другого глухо падают на линолеум редкие капли.

Дверь в ближайшую комнату распахивается, и появляется Анька. Вместе с ней вылетает клуб дыма. Подруга, хихикая, разгоняет его рукой.

Потолки в квартире высокие – больше четырёх метров. Настоящие хоромы. Но даже это не спасает, когда там целенаправленно курят три здоровенных мужика, чтобы иметь перед барышнями более многозначительный вид. Последние, кстати, тоже не отстают.

– Заходи, чего ты как неродная? – Анька тащит меня в своё логово. Я непроизвольно задерживаю дыхание, заодно пытаясь припрятать за спиной испаскудившиеся носки. Поджимаю босые пальцы, стараясь не занозить их о дореволюционный паркет.

Несмотря на кавардак, публика блистательна. В кресле, приняв драматическую позу, максимально выгодно подчёркивающую длину ног и невероятный изгиб талии, устроилась Мари. Чёрное платье посверкивает стразами. Она – актриса. И по жизни, и по работе. Возможно, талант пока по достоинству не оценён, но это лишь досадная временная неурядица. По крайней мере, нам регулярно напоминают о данном факте.

Иван – мутный тип ростом около двух метров – небрежно присел на подоконник, примяв пыльную золотую портьеру. Я бы не доверила ему и носовой платок, но он чудесно рассказывает о красотах Камчатки и солнечных ароматах Крымских гор. Длинный, скошенный чуть набок, веснушчатый нос дёргается, как будто рассказчик сейчас вычихнет воодушевлённой публике все накопленные в поездках запахи и впечатления.

На какие шиши и по каким делам катается Иван в неведомые дали, никто толком не знает. Но за красочные истории, половина из которых, скорее всего, была им самим подслушана по дороге, с этим готовы мириться.

В углу дивана, скептически приподняв бровь, пристроился хороший мальчик Борис. Это выражение лица не покидает его практически никогда, будто он сам не может понять, как здесь оказался. Но приходит ведь снова и снова! Сидит, слушает. Может быть, изучает всю компанию для своей будущей юридической практики.

Борис понимающе косится на мои босые ноги, молча отставляет пузатый бокал и двигает диван, чтобы можно было добраться до батареи. Остальная публика взахлёб обсуждает очередной артхаусный шедевр какого-то гения кинематографа. Судя по накалу страстей, дело близко к рукоприкладству.

Тон задаёт Роман. Это очередной Анькин ухажёр. Уже долго держится, кстати, несмотря на все перипетии совместного быта. Например, на то, что мужчина прикидывался, будто ходит на работу и получает зарплату, а потом выяснилось, что он тащит и продаёт из дома благоверной всякую мелочёвку: наушники, старый примус, швейную машинку с антресолей.

Тогда, конечно, был жуткий скандал. Анька сломала вруну нос. Прямо по-настоящему. Прямо кулаком. Несмотря на хрупкую субтильную комплекцию, в ярости подруга бывает страшна.

С тех пор Роман вроде бы образумился. Галантно целует руки гостьям, эффектно встаёт на одно колено перед Анькой, подливая той вина. Следы домашнего насилия почти не испортили его гордый римский профиль. А машинка? Ну что с неё? Не в машинке счастье.

Сама хозяйка хороша. Учится на дизайнера и отлично рисует. И сама она похожа на резкий росчерк каллиграфической кисти. Почти чёрные глаза сияют лихорадочным, каким-то нездоровым блеском. Но, наверно, именно это черта даёт ей уникальное умение добиваться от кого угодно чего угодно.

Анька пока не переходит разумных границ, но я твёрдо уверена: если она однажды подойдёт к вам на улице, объяснит, почему ей срочно нужно на Луну, вы тут же, не распыляясь на менее важные дела, броситесь строить космический корабль.