А может, дело в том, что сегодня Сара отмечает молчаливо годовщину смерти матери.

Рак груди забрал её стремительно: сделать ничего уже не успевал никто, да и форма рака оказалась настолько агрессивной, настолько активно метастазирующей, что счёт шёл на дни – даже не на месяцы или недели. Умирала она недолго, не так страшно, но всё же мучительно, и Сара порой содрогалась, вспоминая материнское лицо: скелетно худое, пошедшее бледно-синими пятнами; её волосы выпали, а изо рта сильно пахло: сил чистить зубы у неё уже не находилось.

Ей всегда казалось, что медицина, но особенно онкология, – это что-то глубоко личное, какая-то необходимость внутренней борьбы, некое желание побороть, наконец, то, с чем не удалось справиться раньше. Многие онкологи, с которыми Сара говорила, заявляли ей о чём-то таком, и глаза их становились сухо, жёстко грустными.

Врачом Сара так и не стала, выбрав фармацию. Часто жалела, часто думала о том, чтобы сменить специальность, но вот первый курс клонился последними летними месяцами к пятому, вот пришла пора писать дипломную работу и уходить в свободное плавание, а Сара так и не знала, что ей делать. Она хваталась за всё подряд, но ничего не сумела завершить: то ли наука не для неё, то ли не нашла по-настоящему своего пути, но факт оставался фактом.

Предложение пришло оттуда, откуда не ждали. Сара потеряла пару месяцев, ожидая разрешения на въезд и вид на жительство, но оказалась в Швеции. Когда она переступила порог Уппсальского научного парка, одного из красно-жёлтых зданий, таивших в себе лабораторные помещения, и увидела, как мышам, которые тут долго не живут, вводят опухолевые клетки, она вдруг поняла, что попала именно туда, куда хотела.

Раз в неделю, когда Сара приходила за технецием, она видела в комнате ожидания грустных, немолодых мужчин и женщин, уже тронутых сединой; обычно там всегда молчали – только некоторые тихо, словно одними губами, переговаривались между собой, но не более того. И раз в неделю, когда Сара приходила за технецием, она особенно отчётливо вспоминала свою мать.

Сейчас, идя очередной раз по изморозистым дорожкам и держа деликатно в вытянутой руке корзину с новой порцией технеция из департамента ядерной медицины, Сара точно знала, что поступает правильно. Незримая радиация поражает её каждый рабочий день; наполняет ядерно-белковую, если это можно так назвать, лабораторию пищащими в дозиметре гигабеккерелями, и проникает под лабораторный халат, оседая на коже и одежде невесомыми частицами, проникая даже глубже, под самый эпидермис. Они не должны были получать слишком большую дозу, разумеется: за этим следили каждый месяц, анализируя персональные дозиметры; однако нет ничего полностью безопасного, особенно когда речь идёт о таких явлениях.

Но кто-то должен рисковать собой – и мыши, и люди.

Может, это и есть высшая форма любви.

«Лёс[1]»

Каждое утро я ступал по скрипящим деревянным доскам и подходил к окну, встречать рассвет: передо мной возникал долгий пустырь, а за ним – широкая полоса леса, тёмного и могучего, таинственного и неизведанного. Над ним медленно поднималось солнце.

Лес был виден только из моего окна. Остальная часть дома выходила на другую сторону, к дороге. Лес виден был и из окна Лорелеи, но её дома мне не было видно, хотя он стоял рядом.

«В этом лесу может быть всё что угодно, – мечтательно говорила она, прижав ладони к моему плечу, когда мы сидели у реки напротив бездвижной глади. – Дикие животные, например, которых мы никогда не видали».

«А люди? – спрашивал я. – Люди!»

И каждый раз мне было волнительно слышать её ответ. Каждый раз один и тот же.

«Люди живут за лесом, далеко за лесом», – тихо отвечала она.

Мы вместе выросли с Лорелеей, ходили в одну и ту же школу, единственную в нашем поселении. Точнее, в эту школу мы вместе не ходили – вставая поутру, шли вместо занятий на поля и работали плечом к плечу с самого детства, не разгибая спин, с нашими семьями и другими односельчанами; а по вечерам, когда уходили к реке мыться, оставались там допоздна и смотрели на лес, встречая закат, запустив ноги в прохладную воду, сидя на широких корнях могучего дуба.

Лорелея понимала меня лучше других, лучше моих братьев и сестёр, лучше отца и матери. Особенно матери. Лорелея знала точно, что я чувствую, когда смотрю на этот лес. Не знаю, верила ли она действительно, как и я, что за этим лесом есть нечто, что лучше жизни в нашей деревне; что лучше голода зимой, когда кончаются запасы; что лучше промозглого холода, когда к весне нечем становится топить печь; что лучше болезней и ураганов, часто обрушивающихся на нашу деревню, – но Лорелея поддерживала меня в этих мечтаниях. Лорелея поддерживала мою веру. И не только она.

Мой родной дед в детстве рассказывал о том, как ходил за лес и как нашёл там невиданный город. Долгое время эти рассказы были всем, чем я жил; я готов был слушать их снова и снова: слова о другом городе, о других людях, о жизни, которая есть где-то вне пределов нашей деревни… Но я знал деда мало, он умер рано, быстро состарился, и в детстве мне не хватало сообразительности спросить, почему он не остался там, раз город был так прекрасен.

Почему не отвёл туда нас всех?

Моя мать позже, когда я пытался её расспросить, говорила, что это были шутки старого бездельника и лоботряса, а вскоре, когда я стал старше, я и сам перестал спрашивать. Я почему-то начал чувствовать вину и стыд за эти мысли. С возрастом меня научили верить в физический труд, в потери и лишения, в силу духа, которую не сокрушает смерть близких, и моя надежда на этот лес стала моей тайной. Я хранил её под сердцем, как и любовь к Лорелее, единственной светлой части моей жизни, кроме этого яркого алого солнца.

Оно сейчас заходит за моей спиной. Прячется между массивными стволами деревьев, как и в любой из этих вечеров, когда мы с Лорелеей забывали обо всём, даже об ужине. Когда, спохватившись, мы бежали каждый к себе домой, еды на столах уже не оставалось. Но голод был нам почти другом, раз мы позволяли себе встретиться с ним снова и снова на следующий вечер ради долгих минут у того дуба.

Сейчас я сбрасываю сумку с плеч и сажусь на прохладную землю, прислоняясь спиной к стволу. Затем тянусь щекой к влажному дереву. Воздух пахнет дождём. Солнце продолжает заходить. Рядом в сумке лежат остатки моей еды, я её пока не трогаю. Смотрю вверх, на тёмные шумящие кроны, на птиц, пролетающих в небе, и встречаю вечер. До ужина я думаю о том дне, когда я отправился в путь – это был самый обычный день для меня, пусть и самый необыкновенный для всех остальных.

Я задумал своё путешествие уже так давно, что не помню, когда именно в голове родилась идея; она словно была со мной всегда. Поэтому я свыкся с ней и не устраивал из события ничего особенного. Я знал, настанет момент – и я пойду прямо в глубину чащи, и уже никто не сможет меня остановить. Так и случилось, когда мне исполнился шестнадцатый год.

Мать стояла в конце поля горой; высокая и массивная, она пыталась защитить меня от леса, широко расставив руки. Мать оставить всё-таки было тяжело: что только она не кричала, захлёбываясь в рыдании. И про волков, которые непременно съедят меня, одинокого в чаще, и про голод, который сведёт меня в могилу, и про тёмные непроходимые заросли, затягивающие в скрытые болота, и про ураган, который выломает деревья и вместе со мной откинет их так далеко, что уже никто никогда не сможет меня найти. Объяснить ей, почему я это делаю, я был не в силах. Она не понимала раньше, не поняла бы и в тот миг.

Но вот её понять как раз было можно. При всём своём грубом, прямом, холодном отношении к жизни, она любила меня, как и каждого своего ребёнка. Её сердце зажглось горячим материнским чувством в тот момент, и будь я на её месте, скорее всего, я стоял бы той же горой перед враждебным лесом. Но я был совсем по другую сторону. В тот день мне нужно было уйти.