Так, постепенно, от нехватки внимания, бай стал чувствовать себя весьма оскорбленным. Он не мог более терпеть шуточки Кожегула, требования оплатить долг за столование в трактире Наума и пренебрежения со стороны начальника.
С другой стороны, дома, в ауле, его ждала сварливая и злобная жена, которая вцепится в его кошель, как изголодавшаяся гиена, а потом падальщиком налетит и на его измученный мозг, стоит ему подъехать за версту к своей юрте.
И все же была еще одна, очень веская причина, кроме страха перед Колпаковским и почтения к султану Аблесу, по которой Аманжол не мог быстро и незаметно покинуть Верный…
Дело было в том, что достопочтенный бай, мужчина возраста почтенного, хоть и не пожилого, – влюбился! Разве кто-нибудь может отвести стрелы Амура, пусть даже мишенью будет сердце последнего опустившегося старика?
И посему, ничего необычного в этом естественном чувстве взрослого, состоявшегося и богатого мужчины, конечно, не было. Не было и видимых причин это чувство утаивать, от жены или от близких, подавлять его, так как состоятельный казах вполне мог взять в жены и вторую, и третью, и четвертую жену, если мог их содержать в достатке, мире и спокойствии. Было лишь одно обстоятельство, мешавшее воплощению всех мечтаний влюбленного меджнуна77, а бай влюбился именно так, неистово, с пылкостью юноши, отчаянно, чувство его было бездонно и одновременно наивно, чисто. Обстоятельство это заключалось в том, что возлюбленная бая была русской казачкой и, таким образом, пересиливало многие его пылкие чаяния. Обстоятельство это имело огромное препятствующее значение не потому, что красавице казачке было всего семнадцать лет, а скорее из-за ее православной веры, неприемлемой для положения токал78 в байском ауле, ее чуждых кочевникам привычках, культуре быта, ее происхождению, в конце концов. Темные аульные люди, консервативные аксакалы, многочисленные патриархальные родственники никогда бы не приняли выбор даже столь авторитетного богача, как славный Аманжол.
Это странное, но острое, как клыки ирбиса, чувство, заставляло бая примириться со всеми тяготами, со всеми страхами, сомнениями и метаниями разбушевавшегося рассудка.
Впервые бай приметил одновременно стройную и пышнотелую красавицу, какими могут быть только потомки Евы в юном возрасте, у Кожегула, куда она приходила пару раз в неделю и за умеренную плату помогала вести хозяйство и стряпать для холостого офицера. Не сразу он положил на нее глаз, больше заботясь о поддержании своей важности в глазах своего нового приятеля острослова, которого он тщетно учил законам жизни и щедро делился мудростью.
Но вот, однажды, в особо жаркий вечер, престарелая толстая баба-прислужница, которая доселе воображалась баю, в широченной юбке да с укутанной головой, по-старушечьи, имевшая форму снеговика, сняла платок и обнажила ворох пышных, тяжелых русых волос.
Она тогда взмахнула головой, как горячий, породистый жеребенок арабских кровей, а потом пригладила волосы назад ото лба. Девка маялась от жары, исходившей от русской печи, в которой она стряпала для Кожегула и его гостя, так что решила снять бесформенную латанную-перелатанную накидку. Казачка носила сарафан, и на частично открывшейся верхней части тела бай увидел тугие холмы совсем уже не девичьей груди, зажатые в излишне стянутом лифе на лямках. Было видно, что девка давно выросла из этого одеяния, формы ее разливались. Сарафан был к тому же истертым почти до дыр, так что ни узоров, ни красок на нем уже не было видно. Под ним казачка носила блузку с широкими длинными рукавами. Кружева на воротнике давно измялись и пришли в негодность, так что она заправляла их вовнутрь, чтобы не было видно их убогого состояния. Над этим бедным одеянием белела тонкая шея, которая переходила в остренький подбородок. Пухлые губы окаймляли довольно крупный рот, аккуратная линия носа заканчивалась выпуклыми кругами ноздрей, а серо-голубые, большущие глаза стреляли игривыми и даже дерзкими взглядами из-под волнистых бровей, одного с волосами цвета.
Аманжол был опытным мужчиной, далеким от излишнего почитания и преклонения перед женщинами. Но, стоило ему завидеть юную казачку, как сердце его начинало колотиться, виски покрывались испариной, даже руки начинали трястись, как после долгой игры в кокпар79. Бай робел перед девицей и был в отчаянии из-за этого. А причин тому было множество: он плохо владел русским языком и постоянно коверкал слова, хоть это его смущало только в разговорах с русскими офицерами, теперь стало понятно, что и с красавицей заговорить ему боязно. Не меньше его пугал нашейный крестик казачки, не сколько сам по себе, сколько как часть этих неизвестных ему христианских особенностей. Ему представлялись огромные пузатые попы, с бородами до пола, которые гонят его прочь от своей овечки кадилами и посохами. Беспокоило его и незнание традиций, в которых воспитывалась казачка, того, как у них принято ухаживать за девицами и переходить после этого в статус жениха.
Совсем другое дело, если бы баю полюбилась юная красотка-казашка. Там бы он не то, что не заробел, а вообще повел бы себя как хан, владелец и повелитель огромного гарема, сиречь, взял бы силою. В таком случае, окажись девушка жительницей его или любого соседского аула, баю стоило бы только направить свои стопы в юрту родителей избранной красавицы и сторговаться о величине калыма80, а с девушкой не стоило бы даже заговаривать – пустая трата времени! Здесь же, он был вынужден серьезно размышлять и искать пути подхода к казачке.
С Кожегулом бай стеснялся посоветоваться, в виду молодости прапорщика, не заслуживающего ни доверия, ни уважения, и с оглядкой на его холостое положение. Да и давно уж не к нему в гости ходил бай, а больше в стремлении полюбоваться красавицей и совершить очередную попытку заговорить с ней. Аманжол терзался, краснел, говорил невпопад и мало напоминал того мудрого и многословного карасакала, который был знаком Кожегулу. Гостеприимный прапорщик как-то решил полюбопытствовать, не заболел ли почтенный гость:
– Что же с вами, байеке? Ужели Герасим Алексеевич наконец прозрел, сообразил свою ошибку и назначил вас начальником своей конницы?
– Что ты мелешь, пострел! Эх, пусть у тебя язык отсохнет, – скорее по привычке изрыгнул проклятие бай, – знай же! Ваш князь Калпак меня совершенно не интересует, ибо полководец он вовсе неумелый, не чета моему предку Даирбаю, который был мынбасши у самого хана Жолбарыса81!
– Помнится, вы говорили, что славный ваш предок Даирбай был батыром при Аблай-хане, – возразил Кожегул лукаво.
Бай теперь обнаружил свою оплошность и счел наиболее достойным сделать вид, что не расслышал.
– Лучше тебе обеспокоиться о том, юнец, чтобы находиться подальше, когда могущественный кокандский хан со своим священным воинством разобьет твоего Калпака. Вместо этого, ты, как всегда, треплешься о пустом.
Бай совсем извелся. У Кожегула на столе, он оставлял конфеты и сладости, в надежде, что их заберет себе горничная казачка. Он следил за ней на улицах станиц, отправлял с теми же заданиями двоих прислужников, которые сопровождали его с самого отъезда из аулов и жили при нем.
Ему удалось выяснить, что живет она в Малой станице, на самом краешке выселка, в покосившемся дряхлом домишке о двух комнатенках и с камышовой крышей. Был у нее младший брат десяти лет и пребывали они в большой нужде – голь голью. Казачка подрабатывала горничной в разных домах и вообще бралась за любую работу, помогала в трактире Наума, когда требовались дополнительные руки, косила камыши и траву за выселками, в сезон пристраивалась на сбор груш и яблок.
Оказалось, что дети эти – сироты, и ютились они в курене слепого старика, отставного станишника Клима Дубова, который даже родней им не приходился, но мальчишка был у старика поводырем, а сестра его вела убогое их хозяйство и подрабатывала всюду, так как пенсии ветерана хватало разве на то, чтобы самому не пойти по миру. Речи о том, чтобы обновить одежонку или прикупить телочку, дабы иметь свое молоко, даже не стояло. Звали эту девушку-горемыку Зоей Черепановой.
