Подобного рода дележ однажды использовал и Женя, когда мама как-то, уходя на работу, оставила ему пирожок «с котятиной», как тогда называли некоторые шутники его содержимое. Им маму наградили тоже на праздник в ремесленном училище, где она вела математику и физику.

– Съешь половину, – педагогично сказала мама, – а вторую оставь мне.

Женя тут же слупил свою часть, остальную честно положил в буфет подальше от греха, засунув ее куда-то под чашки и тарелки. Он сел за арифметику, но сделав часть примеров по делению-умножению, подумал: «но мама же сказала, что я могу съесть половину». И, поколебавшись немного, он залез в буфет, достал пирожок и снова его уполовинил.

После этого стал учить пушкинский стих, который был задан на завтра. Давался тот Жене трудновато, а потому он снова задумался, не съесть ли ему еще половинку, «мама ведь сказала».

Он опять преодолел нерешительность, достал из-за столовой посуды оставшийся кусок пирожка и откусил еще половину. Потом долго домучивал «у лукоморья дуб зеленый…», а потом ему так захотелось просто посмотреть на тот оставшийся от пирожка поджарок, что он не удержался. Уж такой красивой, румяной и блестящей была та корочка и так она просилась, чтобы ее хотя бы разок лизнули. Женя взял ее в рот, но тот сам собой неожиданно захлопнулся, зубы сомкнулись, и…

Но никакого нагоняя он от мамы не получил, Придя с работы, она вовсе его не заругала, а понимающе улыбнулась и потрепала по стриженной наголо (от вшей) голове.

Да, худощаге Жене постоянно еды не хватало, ему всегда хотелось чего-нибудь пожевать, эта досадная потребность неотступно следовала за ним и дома, и на улице и в школе. Но особенно его тянуло к сладостям. А те были довольно большой редкостью, даже чай тогда приходилось пить «вприглядку» – то есть, подносить кружку ко рту, не положив в нее кусок сахара, а только глядя на него.

Утолить немного чувство голода помогали еженедельные по воскресеньям посещения местного колхозного рынка, где особенно к удовольствию его младших клиентов бытовало право пробовать перед покупкой приобретаемый продукт. Поскольку продавцам было выгоднее, чтобы эту процедуру выполняли детишки, то вместо толстых пальцев мам и бабушек, именно их тонкие пальчики осторожно погружались в кринки с жидковатой сметаной и сероватым творогом.

А некоторые сердобольные тетки-торговки изредка позволяли ребятам лизнуть и узенькую деревянную щепочку обмакнутую в бутылку молока или подсолнечного масла. Но, бывало, что Жене (вот уж когда была радость!) удавалось даже полакомиться и коротенькой ниткой квашенной капусты или небольшим краешком малосольного огурца.

Если Женя, в значительной мере благодаря его бесстрашному другу, не так уж много страдал от враждебного антисемитского окружения, то другим еврейским детям приходилось куда хуже.

Больше всех, пожалуй, доставалось черноволосому курчавому мальчугану Лёвику Левковичу с очень тихим и нежным нравом, которому никак не подходили его львиные имя и фамилия. В его худогрудой сутуловатой фигуре, пугливых повернутых внутрь глазах было что-то позволявшее безжалостной школьной шпане вечно его шпынять, насмехаться, делать разные мелкие гадости.

Хотя в любом, тем более, ребячьем коллективе обязательно находится такой вот «козлик отпущения», на которого, утверждая себя, нападает с кулаками беспощадное хулиганье, или в лучшем случае маленькие острословы оттачивают свое ослоумие.

Бедный Левкович каждый день приходил домой из школы в синяках, ссадинах и царапинах. Но последней каплей, переполнившей чашу терпения лёвиных родителей и поставившей точку в его школьной эвакуационной жизни, был совсем уж отвратительный случай.

Трудно сказать, как это его угораздило по дороге домой из школы попасть в длинную глухую подворотню, которая вела в чужой темный двор. Может быть, он зашел туда, чтобы подтянуть свои вечно спадавшие штаны, доставшиеся ему, кажется, от старшего брата, ушедшего на войну. А, может быть, его туда затащили?

Так или иначе, проходя с Мариком мимо этого двора, Женя услышал доносившийся из подворотни громкий смех и приглушенные всхлипывания. Когда друзья зашли внутрь, то увидели несколько ребячьих фигур, и поначалу даже не поняли в чем дело. Подошли ближе. Их было четверо, этих длинношеих ушастых школьников в коротковатых брюках и пиджаках на вырост с подвернутыми рукавами. Двое из них мочились на прижатого к стене щуплого мальчика, стараясь направлять струи ему на голову. Двое других держали его за руки, чтобы не вырывался и не закрывал ладонями лицо. Моча попадала мальчику в глаза, рот, текла по щекам и шее на рубашку, которая была уже совсем мокрая, и все тело его вздрагивало от тихих почти неслышных рыданий. Наверно, перед этим они его еще и здорово отколотили.

Увидев посторонних и услышав угрожающий крик бросившегося на них Марика, мальчишки поспешно запихнули свои орудия пытки в штаны и убежали куда-то в глубину двора. Только теперь можно было разглядеть в полутьме, что их жертвой был тот самый злополучный Левкович.

Женя с Мариком отвели его в школу, и он истерически разрыдался на глазах классной руководительницы. Та была страшно возмущена и тут же пошла к школьному директору, который без особого труда нашел хулиганов. Правда, те не очень-то и скрывались. А один из них, когда его стали ругать, ответил с наглой усмешкой:

– А что это такого мы сделали? Подумаешь, на жиденка пописали.

Ни классная руководительница, ни директор ничего ему не ответили. И мальчишкам, кажется, так ничего и не было, даже родителей не вызывали.

В отличие от сотен тысяч или даже миллионов ровесников Жени, та ужасная война, хотя тяжелым катком и прокатилась по нему, но, слава Богу, не искалечила. Хотя она и переломила детство пополам, но он остался жив, так как не стоял под дулом немецкого шмайссера над обрывом Бабьего яра в сентябре 1941 года. А если бы там стоял, то, скорее всего, не был главным персонажем нашей книги или эта ее страница была бы последней.

На том клочке киевской земли, где бурные весенние потоки талых вод когда-то прорыли ничем раньше не примечательный овраг, Жене довелось побывать намного позже случившейся здесь во время войны страшной трагедии, которая стала одной из начальных акций Холокоста, обрушившегося на восточно-европейское еврейство.

Первый раз в Бабьем яру он оказался здесь пыльным жарким летом 1949 года, когда приехал в Киев к родственникам, жившим тогда на северо-западной окраине города. В выходной день один из его двоюродных кузенов пошел с ним прогуляться и показать окрестности. Попетляв по узким зеленым улочкам частной застройки, они вышли к краю грязного забросанного мусором оврага. Пугливо оглядываясь по сторонам, его попутчик тихо прошептал:

– Здесь немцы стреляли евреев. Из пулеметов и автоматов. Это было еще тогда, когда они не додумались до душегубок и газовых камер и не жалели патроны на очищение планеты от иудейского мусора.

Он пристально посмотрел на оторопевшего Женю, ничего не знавшего про ту ужасную трагедию, и, пригнувшись к его уху, добавил:

– Только это держится в большом секрете, поэтому, прошу тебя, не болтай языком. Лучше помалкивать на эту тему, а то, неровен час, могут быть большие неприятности. Можно даже и срок схлопотать.

Потом они пошли дальше по берегу оврага, и вдруг заметили на его склоне трех мальчуганов лет по 12–14, которые, сидя на корточках, возились в песке.

– Такие большие, а играют в куличики, – сказал Женя.

Его сопровождающий, молча, взял кузена под руку и подвел поближе к обрыву оврага. Они подошли к мальчишкам. И тут увидели, как у одного из них что-то блеснуло на ладони.