Так что отмерено было жениному дядюшке-бедолаге столько горестей в начале его жизненного пути, что их вполне хватило на всю его последующую жизнь, которая прошла в общем спокойно и размеренно, без особых невзгод. Однако он так был ошарашен всем с ним происшедшим, что долгие годы молчал (или просто не афишировал) о своем партизанском прошлом. Причем, даже тогда, когда это совсем уж было ни к чему. По крайней мере, до тех пор, пока Брежнев, наконец-то, официально признал за бывшими партизанами право тоже считаться ветеранами Великой Отечественной войны.

В 1943 году Женя с мамой, бабушкой и дедом вернулись в Москву. В столице еще стоял суровый дух войны – действовали строгие правила вечернего затемнения, светящееся окно могло было быть признано сигналом для вражеских самолетов, а его хозяин без всякого разбирательства расстрелян, как шпион.

Трамваи и автобусы ходили с большими перерывами, черными пятнами-дынями висели на ночном небе шеренги заградительных стратостатов, и оглушительный рев сирен учебных или настоящих тревог, предупреждая о бомбежках, время от времени сотрясал стекла в окнах и грозовым страхом бил по мозгам.

Почти во всех концах города дворы между домами продолжали вспухать новыми бетонными бомбоубежищами, а поезда метро проскакивали без остановки станцию Кировская, занятую властями высшего уровня.

Войну напоминали и пьяные драки возле ресторана «Звездочка» на Преображенской площади, где пришедшие с фронта инвалиды бились костылями до первой крови. Другие, безногие (их называли «самоварами»), на самодельных тележках – досках с шарикоподшипниками – здесь же били друг друга деревянными «утюжками», которые при движении служили им для отталкивания от асфальта. У безруких инвалидов к культям привязывались железные крюки, которыми они тоже по-пьяни лупили своих собутыльников.

А на Преображенском рынке шла бойкая торговля широким ассортиментом трофейных товаров: немецких (реже итальянских) аккордеонов, губных гармошек, гимнастерок, женских шелковых и хлопчатобумажных комбинаций и кофточек, ночных рубашек, мужских сорочек, сапог, шинелей, курток.

И скудный хлебно-картошечный рацион «победителей» очень кстати облагораживала американская тушенка, сгущенка и яичный порошок – драгоценная заморская экзотика, уворованная или легально изъятая из продуктовых пайков, выдававшихся некоторым категориям граждан.

Жениной маме на работе по случаю как-то досталась великолепная американская кожаная куртка с блестящей шелковой подкладкой, большими костяными пуговицами и глубокими накладными карманами. Это был предмет экипировки из набора одежды летного состава военно-воздушных сил США. Мама щеголяла в этом наряде много лет подряд, пока ее сын не достиг половозрелого возраста, потребовавшего привлечения к нему внимания особ противоположного пола.

Естественно, что для удовлетворения неотложных сексуальных потребностей юного повесы заокеанский прикид ему был совершенно необходим. Поэтому ленд-лизовская куртка из маминого гардероба перекочевала в сыновний и продолжила свою службу на других тоже не слишком широких плечах сынка вплоть до самой его женитьбы.

Вся около-рыночная территория Преображенки кишела разношерстными попрошайками, среди которых, кроме просящих «христа-ради» простоволосых старушек и бородатых старичков, было много и беспризорников, жениных сверстников. Одни из них просто клянчили «дяденька, подай копеечку», а другие зарабатывали милостыню жалостливыми старорежимными песенками, типа «мать моя в могиле, отец в сырой земле, сестрёнка-гимназистка покоится в воде» или – «никто не узнает, где могилка моя». Значительная часть мальчишек была карманными воришками и кормилась на службе у взрослых уголовников, таская им кошельки, портсигары, часы и прочую мелочевку.

После школы Женя с ребятами частенько заходил на рынок поглазеть, как ловко дурят бесхитростный народ доморощенные фокусники. Все они работали с подставными лицами. Наперсточникам они помогали, правильно отгадывая под каким наперстком лежит тот или иной шарик и получая за это свои двадцати-рублевки.

У других магов, предсказателей судеб, эти деньги отрабатывались путем тыканья смазанным жиром пальцем в пакетик-секретик, который из общей кучи вытаскивала «умная» белая мышка. Этот волшебный трофей одному обещал звание лейтенанта, другой жениха-майора.

Со временем в школе ежедневно начали выдавать по свежему белому бублику с блестящей золотистой коркой, иногда даже украшенной негустой сыпью черненьких точек мака. Позже учеников стали одаривать даже пухлыми подрумяненными булочками.

На большой переменке кто-то быстро и жадно пожирал эти роскошества, а кто-то продлевал себе удовольствие, медленно разжевывая и гладя языком нежную сладковатую мякоть. А для некоторых эта школьная подкормка была чуть ли не единственной едой за весь день.

Все это напоминало Жене рассказы его мамы, голодное детство которой в годы Гражданской войны тоже подсвечивалось сдобными белыми пышками, поставляемыми в Россию американской благотворительной организацией АРА («American Relief Administration»). Вполне возможно, если бы не она, то автору этой книги не привелось бы именно Женю Зайдмана брать персонажем повествования о судьбе еврея в России.

Невольно возмутишься теми многочисленными негодяями, которые повсюду, от России до Венесуэлы, неизвестно за что ненавидя Америку, клянут «толстосумов Уолл-Стрита». Как можно с такой преступной неблагодарностью и остервенелой злобой относиться к стране, люди которой во все времена и во всем мире совершенно бескорыстно протягивают руку помощи страждущим, голодающим, бедствующим?

Несмотря на все еще продолжавшие действовать суровые законы военного времени для Жени война основной своей частью уже оставалась в прошлом – в потертом фибровом чемодане его эвакуационного детства. Впрочем, и во всем вокруг, то тут, то там начинали постепенно появляться просветы в мрачной повседневности той военной жизни.

Кое-где на Пушкинской и Театральной площади стали загораться по вечерам уличные фонари, возобновились постановки в Большом и Малом театрах, на улице Горького открылся диковинный «Коктейль-холл», кое-где осветились витрины магазинов. Но главное, для Жени наступала волнительная пора взросления, медленно приближавшегося к его непростому и безалаберному отрочеству.

А день победы запечатлелся в еще детской памяти лишь как чуть более праздничное продолжение длинного ряда салютов по случаю взятия Бреста, Кенигсберга, Данцига, Бреслау, Франкфурта и других городов, о которых он раньше никогда не слышал. Они становились для Жени географическими открытиями, дополнявшими коллекцию названий разных уголков земного глобуса, уже известных ему благодаря собиранию почтовых марок.

Вопрос национальности был самым сложным и таинственным вопросом жениного детства.

Очень рано он понял, вернее, ему дали понять, что окружающие делятся не только на мальчиков и девочек, взрослых и детей, что раньше он считал естественным, но и еще как-то довольно странно. В первую очередь, на хороших своих и плохих чужих, не таких, как все остальные.

Что это было за деление, он не очень-то разбирался, хотя догадывался: связано оно каким-то образом с языком. Хотя, казалось, какие это могли быть отличия, когда все вокруг говорили по-русски, значит, они и были русскими.

Правда, бабушка с дедушкой, когда хотели от него что-то скрыть, переходили на другой, незнакомый и непонятный, рокочущий и картавый язык. Но зато мама с папой, может быть, и понимали бабушку, но говорить так, кажется, не умели.