– Мне нечем платить. Я гол. – Ариэль умышленно выпустил из рук одеяло, и оно упало на пол.

Фер шагнул внутрь клетки.

Ариэль заставил себя остаться на месте, принял самый холодный и независимый вид, который только смог изобразить. Все его защиты, вся его мертвенность прогибались и ломались при приближении врага. Ариэль жадно алкал его немедленной смерти. Жаждал, как умирающий в пустыне, вцепиться в лицо, выгрызть горло, выдавить глаза – и сохранял неподвижность.

Фер протянул руку и коснулся его груди, королевской лилии, выжженной там в первый час жизни. Ариэль вздрогнул, не смог удержать невозмутимый вид. Его как молнией прошило от лёгкого прикосновения тёплых пальцев. Фер не остановился, его рука, твёрдая и жёсткая рука воина, надавливая на покрытую мурашками холодную кожу, двинулась ниже, замерев поверх соска. Сдавив его, покатав между пальцами, как мнут зелёную виноградинку, чтобы стала мягче, сочней, но так сильно, что Ариэлю пришлось подавить стон боли, Фер сказал:

– А ты подумай, что же у тебя ещё интересного осталось, что ты можешь мне предложить.

У Ариэля всё заледенело внутри: они что, это серьёзно?

Стоящий невдалеке Рами недовольно заметил:

– Ты слишком спешишь. До этого этапа были недели.

Фер отмахнулся.

– Ты разве не понял? Мы имеем дело с умным молодым человеком. Поразмыслив, он быстро поймёт, что мне от него нужно, если уже не понял. Не правда ли, принц? – Он ещё раз до боли сдавил и так ноющий, огнём горящий сосок Ариэля. – Всякое древо, не приносящее плод, срубают и бросают в огонь. Это моя прямая обязанность, раз я тут садовник.

Он ещё приблизился, слегка наклонился, так что между их лицами осталось расстояние не больше, чем от запястья до кончиков пальцев. Ариэль смог заметить звёздный рисунок радужки в тёмно-карих глазах узурпатора, посчитать каждую чёрную ресницу, увидеть его лицо во всех подробностях: и гордый разлёт тёмных бровей, и прямой нос, и старый шрам на левой щеке, заметный только вблизи, и полные губы, и острые скулы, и точку-родинку на виске. Люцифер был красив. От него пахло потом и мускусом, по-мужски, без цветочной отдушки, и немного сладким вином. От его тела, даже сквозь одежду, шло тепло. И Ариэль невольно представил то, что от него мог хотеть этот человек, и ему стало дурно.

Это не могло быть правдой. Он не омега. Он альфа, и все здесь это знают. Такого извращения невозможно хотеть.

Недостаток еды и воды, ставший постоянным спутником холод и волнение, от которого он отгораживался, но оно-то никуда не исчезало, и вдобавок перевешивающие все перенесённые тяготы намёки Фера на большее унижение и несчастье – всё это соединилось в одно, и Ариэль проиграл бой. Он отшатнулся, попятился, сминая лежащие на полу мокрые вещи. Стена, ожегшая холодом голые ягодицы и спину, остановила побег, а так бы он убежал на другой конец света.

– Я рад, что мы поняли друг друга, – сказал Фер. – Не нужно думать, что здесь кто-то играет с тобой. Я давно вышел из возраста, когда забавляются с игрушками. Либо ты приносишь мне пользу, либо попадаешь в огонь.

«Древо, приносящее плод», «садовник», «польза и огонь», унизительное прикосновение к груди, сомкнувшиеся на соске бесстыдные пальцы, что-то тёмное, на миг вспыхнувшее во взгляде мучителя – от всего этого, позабыв обо всех наставлениях, Ариэль едва не закричал.

– Так что вы хотите? – У него губы дрожали, он наверняка и выглядел, и чувствовал себя слабым.

Этот человек, пёс, убийца отца не мог оказаться ещё и… Нет, невозможно, боги милостивы, они не могут ввергнуть невинного в такой ужас.

– Всего лишь послушания, – сказал Фер, кривя губы в презрительной ухмылке. – Если ты умён, то мы скоро это увидим. Если глуп, то останешься сидеть здесь до скончания времён.

Ариэль от накатившего облегчения чуть не упал. Пёс играл им, всего лишь играл. Запугивал, чтобы добиться своего, не гнушаясь унизиться и унизить непристойными намёками о плотском подчинении альфы альфе.

Он ушёл, закрыв за собой на замок дверь, к которой Ариэль даже не мог прикоснуться.

– Ты был прав, Рами, он не так уж и плох. У него нежная кожа и губы, как у девчонки.

Ариэль внутренне вздрогнул. Все эти непристойные намёки, прикосновения, шутки. Он был обязан обдумать возможность, что, помимо послушания, в его обязанности будет входить ещё кое-что. Только сущий дьявол мог такого хотеть – но разве дьявола не могли звать Люцифером?

За часы, минувшие с оставившей до крайности неприятный осадок встречи с парочкой псов в обличьях людей, Ариэль успел успокоиться. Его одиночество всего раз нарушило краткое появление безмолвной прислуги, закрывшей окна, принесшей к столику у королевской постели вазы с фруктами и хрустальные кувшины с вином и водой. В сторону пленника незнакомый с виду слуга не посмел даже взгляда кинуть, не то что заговорить. Ариэль, сидящий на полу, закутавшись в одеяло, проводил каждое движение чужака внимательным взглядом и тоже не произнёс ни единого слова.

Им было не о чем говорить. Магия не только удерживала Ариэля внутри клетки, но и защищала вероятных добряков от непременного гнева их господина, прояви кто-то сочувствие к узнику, попытайся передать что-то сквозь прутья решётки, к примеру, еду, воду или одежду. Увы, но с тюремщиком Фером это оказалось попросту невозможно.

Ко времени появления слуги в королевских покоях Ариэль уже проверил тюрьму на прочность: оторвав узкую ленту от полы рубашки, он хорошенько сложил ткань, связал узлом покрепче и, встав подальше, где-то в шаге от решётки, бросил всё ещё влажный комок сквозь неё. Не только прутья, но и воздух между ними, вся клетка загорелась огнём, в лицо пахнуло жаром кузнечной печи, жадные языки пламени облизали пол и потолок, едва не сожгли неосторожному испытателю волосы и подпалили край одеяла. Когда пламя так же резко, как вспыхнуло, исчезло, Ариэль вне клетки, на полу, с трудом разглядел следы серого пепла, да и те скоро исчезли, развеянные сквозняком. Проведённый опыт со всей очевидностью доказал: проникнуть между прутьев клетки ничто и никто не сможет.

Конечно, магия когда-нибудь ослабеет, но до этого времени ещё далеко. Ярость, проявленная магическим огнём, открыла Ариэлю ещё одну истину о враге: Фер пользовался услугами талантливого заклинателя-каллиграфа. Свитки рисовали многие, но маг, чьё искусство лишило Ариэля даже крохотного шанса на побег или помощь извне, был как ослепительное солнце на фоне крохотных звёзд. Но даже солнце скрывается ночью для сна, что уж говорить о каллиграфе. Сколько же времени он копил силы, чтобы столько их вложить в этот свиток? Недели, месяцы, а может, годы воздержания и медитаций? Для запечатывания клетки использовали настоящую драгоценность. И об этом тоже следовало подумать. Либо Фер неразумен и попросту разбрасывается сокровищами, либо удержать пленника для него важнее всего остального.

Ариэль и хотел бы объявить узурпатора дураком, но недооценивать врага глупо. Победитель отца не мог быть глупцом. Грубым, бесстыдным, жестоким – да, но пока что в его действиях Ариэль не видел явных ошибок.

Что бы он ни слышал, пока его несли по коридорам дворца – злые шутки, поддёвки, смешки, очевидно свидетельствующие о желании выслужиться, – но пока внутри королевских покоев не появятся знакомые лица, следует считать, что Фер осторожен и предусмотрителен. Новый властитель не позволил старой прислуге ошиваться рядом с собой, привёл своих – что охрану, что советников, и даже принеси-подай заменил. Это говорило о доверии короля лишь своим людям, а значит, и неуверенности в такой уж безусловной любви «освободителя от тирана».

Возможно, Ариэль желал видеть лишь то, что лило воду на его мельницу, но всё же в нём проснулась надежда на благополучный в итоге исход. Рассчитывать, что какой-нибудь лорд поднимет восстание против нового короля и спасёт его, Ариэля, чтобы возвести на отцовский престол, либо что мятежником окажется кто-то из слуг, – хвататься за соломинку, причём существующую лишь в воспалённом отчаянием уме. Таких авантюристов из знати Ариэль не знал, в верность слуг не верил. Нет, никто не бросится за него воевать, тем более что противник силён, обладает собственной, может, и небольшой, но действенной армией и всесильными магическими артефактами, да ещё и любовью толпы.