От дома Огиса, во второй половине дня, Вийон возвращался в подавленном состоянии духа. Он и вовсе не хотел туда идти, не представляя, как сможет посмотреть в глаза Акине, зная, что именно он виноват в смерти ее мужа. А потерявший отца Этар – как теперь сложится его судьба и кем он станет? У семьи, и без того бедной, после потери кормильца дела пойдут совсем худо. Все эти мысли приводили Вийона в ужас, но не пойти было нельзя и он поплелся к дому Огиса следом за Флебом и Вийоном. В доме царило горе, присутствовало несколько соседок и родственниц, пришедших поддержать Акину. Некоторые из них время от времени принимались выть и заламывать руки, выказывая таким образом скорбь – не потому, что им действительно был дорог Огис (Вийон не был уверен, что этого человека вообще хоть кто-то любил, даже его собственные дети, которых он периодически продавал богатым сластолюбцам), а потому, что было положено поступать именно так. Кроме того, самой Акине и ее сыну сочувствовали довольно искренне, понимая, что ничего хорошего им теперь не светит.

Акина так и не узнала о его вине: сам Вийон так и не решился ей рассказать, а Флеб и Майрын молчали, то ли не желая выдавать товарища, то ли вовсе не связывая нарисованное в пыли слово со смертью Огиса. Более того, Флеб, как казалось, вполне искреннее упрекал себя в грубости и нападении на товарища; несколько раз он повторил, что сожалеет о том, что сделал и не может избавиться от мысли, что сделанное им каким-то образом повлияло на решение Огиса покончить с собой. Кто знает, какие мысли бродили в голове Огиса долгие месяцы и даже годы до того, как все произошло? Огис не был счастливым человеком, и если он долго вынашивал свое страшное решение, то любая неприятность или ссора могли подтолкнуть его к тому, чтобы наконец осуществить задуманное. Это было удобное, логичное объяснение, вот только Вийон знал, что оно неверное. Если что-то и подтолкнуло товарища, то это было неведомое слово, выцарапанное сначала крысой на стене дома, а затем начертанное Вийоном в пыли во дворе дома, где они вчетвером собирали корзины. То, что в этом слове содержалась магия, сомнений уже не вызывало. А что, если бы он сам владел грамотой, хотя бы самыми ее азами, как Огис, и сумел бы прочитать написанное крысой? Убило бы его прочитанное слово также неумолимо и быстро, как и его товарища? Вийон не мог представить себе, чтобы он когда-нибудь захотел свести счеты с жизнью, но ведь до сего дня и об Огисе нельзя было помыслить ничего подобного. Убивал ли этот знак любого, кто его прочел, или все же предназначался именно Огису, и крыса – или сила, которая направляла ее – заранее знала, что все сложится именно так, а не иначе, и что ее послание обязательно дойдет до адресата, а Вийон послужит всего лишь кем-то вроде почтового голубя, которому совершенно неведомо содержание переносимого им послания?..

И вот, покрутившись в доме Огиса какое-то время, и чувствуя себя в нем не просто лишним, а двуличным преступником, наблюдающим за причиненным им же самим несчастьем, и не имея сил больше выносить все это, Вийон отправился в обратный путь. Флеб не торопился уходить, а Майрын уже битый час спорил и ругался с кладбищенским служкой, безуспешно пытаясь убедить последнего в том, что не случится ничего дурного, если Огиса похоронят как положено, на общем кладбище. Служка же говорил, что этого никогда не будет, поскольку существует закон, запрещающий хоронить самоубийцу вместе со всеми и что семье покойного, известив обо всем стражу, следует вывезти труп и выкинуть в выгребную яму. Если бы служке предложили хорошую взятку, он бы наверняка изменил свое мнение, но достаточного количества денег ни у кого не было, и Майрын и женщины то пытались взывать к человеческим чувствам служки, то угрожали ему и давили под аккомпанемент воющих плакальщиц. Снедаемый нечистой совестью, Вийон тихо ушел, не привлекая к себе внимания.

Вернувшись в корзинный дворик, он некоторое время с тоской смотрел на брошенные корзины и связки прутьев, а затем, вздохнув, вновь приступил к работе. Спустя час подошел раздраженный и недовольный Майрын, которому, судя по всему, так и не удалось договориться со служкой, забрал свои корзины и отправился на рынок – хотя, по хорошему, он мог бы и не ходить, поскольку большая часть дня уже миновала и близился вечер. Флеб так и не появился. Вийон работал до темноты, дождался Майрына и убрал вместе с ним прутья и корзины в сарай, выпил дешевого вина в трактире, съел несколько сухарей и, завалившись спать, вновь не увидел никаких хоть сколько-нибудь внятных и связных снов – или, по крайней мере, не запомнил их.

Следующее утро началось как обычно: пришли Майрын и Флеб, и занялись работой, а спустя несколько часов появился Бейз Лекарид, чтобы забрать себе по одной-две корзины от каждого из корзинщиков. Он бросил испытующий взгляд на Вийона, будто оценивая, предпринял ли последний хоть какие-то шаги к тому, чтобы осуществить данное ему поручение, и от этого взгляда у Вийона душа ушла в пятки, поскольку из-за всех событий и неприятностей задание Бейза как будто бы отошло на второй план, а если бы Бейз заподозрил, как работник отнесся к его поручению, то мог бы поступить самым жестоким и непредсказуемым образом, будучи человеком решительным и безжалостным. Но о корзине желаний Бейз ничего не спросил: его внимание привлекло отсутствие четвертого корзинщика и он, конечно же, осведомился, где пропадает Огис. Узнав о самоубийстве, он скривился так, как будто разжевал кислую сливу, ведь теперь ему предстояло разыскивать нового работника. Пользуясь случаем, Майрын заявил, что хочет привести сына и обучить его своему ремеслу; Бейз, подумав, согласился.

Когда солнце почти поднялось к полудню и гонг на Часовой башне вот-вот должен был прозвучать двенадцать раз, Вийон и Флеб собрали свои корзины и отправились на рынок.

– Друг, подмени меня и сегодня, – еще по пути попросил Флеб. – Нужно отвести Лорену к сочетателю, вчера так и не удалось это сделать. А завтра похороны: неподходящий день для свадьбы.

Вийон едва не обругал Флеба последними словами, но сдержал чувства и лишь одними губами прошептал несколько неблагозвучных слов. Флеб постоянно находил поводы увильнуть от работы, и всегда, когда он отлучался с рынка, случалась какая-нибудь неприятность. Но делать нечего, причина у Флеба на сей раз и вправду была веская, и отказывать Вийон не стал.

Рынок находился выше Нижнего города и дорога постоянно шла вверх; от подъема и палящего солнца посредине пути Вийону сделалось дурно. Раньше он так никогда не уставал, но еще неделю назад он был моложе на десять лет. Вийон махнул Флебу – иди, мол, дальше сам – и присел передохнуть недалеко от колодца, охраняемого бабушкой Энни; хотя у него денег почти что и не было, он все же не удержался от того, чтобы отдать сабталь, или четвертинку – самую мелкую медную монету, получаемую путем разрубания обычного таля на четыре части – в обмен на плошку с восхитительной, чистой и холодной водой.

– Что-то ты нехорошо выглядишь, – прошамкала старуха. – Солнце что ли голову припекло? Садись вот сюда, Вийон, в тенечек, и отдохни немного. Дай мне руку, посмотрю, что и как…

– Благодарю, матушка. – Вийон уселся рядом и протянул правую руку ладонью вверх. Гадала Энни всегда бесплатно, поскольку, бери она за предсказания плату, то неизбежно привлекла бы к себе внимание наблюдательной службы Дангилатских хиромантов, а затем и стражи, и была бы посажена в яму как минимум на год (что для пожилой женщины равнялось бы смертельному приговору), ибо предсказали, не прошедшие квалификационный экзамен, не имели права оказывать населению какие-либо платные услуги.

Вийон закрыл глаза и постарался расслабиться. Он просто немного посидит в тени и все пройдет… Энни щурилась и водила пальцем с корявым и грязным ногтем по его ладони.

– Здесь сказано, что чем дольше от себя бежишь, тем дальше убегаешь, – сообщила старая женщина через какое-то время.