Эти бумаги я взял на себя смелость опубликовать.
Воспоминания профессора Хеннеберга
Мои родители жили в Дрездене, где я и родился вечером четвертого мая 1790 года.
Моя мать умерла через несколько часов после родов, и я был отправлен к няне на ферму в непосредственной близости от города. Не могу сказать, что у меня сохранились какие-либо отчетливые воспоминания о первых нескольких годах, положивших начало той нынешней жизни, какой я живу. Я был окружен вниманием и заботой. Я рос в полях, на солнце, словно молодое растение. Отец регулярно навещал меня каждое воскресенье и четверг, и я научился смотреть на фрау Шлейц как на свою мать. Когда мне исполнилось десять лет, меня перевели в большую государственную школу в Дрездене.
До этого времени я не получил никакого образования. Я был невежествен, как двухлетний ребенок. Поэтому я поступил в школу в тот период, в том возрасте, когда болезненно осознавал свою неполноценность по отношению к мальчикам значительно младше меня. Несомненно, мой отец поступил со мной очень несправедливо, не соизволив до того момента снабдить мой юный ум той интеллектуальной пищей, которая так же необходима для нашего умственного развития, как вино и мясо для нашей физической природы; но его можно было назвать эксцентричным фантазером, далеким от жизни. Одной из его любимых теорий была та, что раннее детство должно быть ограждено от тревог учебы и полностью посвящено приобретению телесного здоровья; что юность должна быть посвящена учебе; что зрелость должна пройти в действии; и что старость должна вкушать наслаждения отдыха. На эти четыре этапа он разделил бы жизни всего человечества, забыв, что между столь несхожими стадиями не может существовать гармонии или единства целей. Если бы он был абсолютным монархом, он заставил бы своих подданных подчиняться этому правилу. Но поскольку был всего лишь обычным немецким торговцем и обладал полным контролем только над одним существом в мире, он практиковал свою систему на мне.
В течение первых месяца или двух я сильно страдал. Я обнаружил, что учителя жалеют меня, а мальчики презирают. Последние исключили меня из своих занятий спортом и открыто высмеивали мое невежество. Когда я вставал, чтобы повторить свое задание, я запинался там, где пять минут назад мальчики младше меня читали вслух из Тацита и Геродота. Когда я попытался овладеть начатками арифметики, это было в классе, где наименее продвинутый ученик уже занимался постулатами Евклида.
Для такой гордой натуры, как моя, это состояние было невыносимо. Хотя иногда меня почти одолевали стыд и боль, я прилагал нечеловеческие усилия, чтобы наверстать потерянное время. И был вознагражден за свои усилия. Мои успехи были поразительны; и, хотя я все еще сильно отставал от остальных, скорость, с какой я овладел всем, что мне было задано изучить, и то, как часто я предвосхищал наставления учителей, стало маленьким чудом школы.
Мой отец был богат и щедро снабжал меня деньгами. Эти деньги я полностью тратил на покупку книг. Когда другие мальчики играли на территории школы, я имел обыкновение ускользать в пустые спальни или в свой привычный угол в пустой классной комнате и там усердно трудился над овладением некоторыми из тех областей знаний, с которыми соприкоснулся совсем недавно или же с теми, с которыми, в обычном курсе обучения, мне еще только предстояло познакомиться. Утром, прежде чем кто-либо из моих товарищей просыпался, я доставал том из-под подушки или напрягал память, чтобы вспомнить всю информацию, которую собрал за предыдущий день. Таким образом, я не только продолжал ежечасно пополнять свой багаж знаний, но и не забывал ничего из того, что мне довелось узнать.
А теперь позвольте мне признаться кое в чем, связанным с моим прогрессом, — в чем-то, о чем я часто размышлял с ощущениями, близкими к ужасу, — в чем-то, что я с тех пор пытался проанализировать, и что привело меня к истолкованию той тайны, которой была окутана моя последующая жизнь.
Ничто из того, что я узнал, не было для меня совершенно новым.
Да, каким бы странным и ужасным это не казалось, я никогда не читал книги, которая не была бы мне знакомой. Почерпнутые знания звучали для меня эхом знакомого голоса. Когда мой учитель разъяснял проблему или объяснял некоторые явления природы, я неизменно опережал смысл его аргументации и, снимая слова с его уст, делал вывод раньше, чем его намеревался сделать он. Много раз он расспрашивал меня, обвинял в том, что я прежде изучал книгу, о которой шла речь; и всегда я доказывал ему, что она ни на мгновение не попадала в мое распоряжение.
Таким образом, я получил характеристику своих естественных способностей к рассуждению, которую не мог опровергнуть, и все же я чувствовал, что она была незаслуженной. Вовсе не путем внутренних рассуждений пришел я к знанию, которое так удивляло не только моих учителей, но и меня самого. Преподавательский состав был случайным. Я не мог его контролировать. Это пришло со всей внезапной ясностью убеждения и сразу осветило проблему, подобно вспышке молнии. Иногда я был сбит с толку, обнаружив, насколько глубоко работа этого понимания напоминает спонтанные пробуждения памяти.
Однако в то время я был слишком молод, чтобы подробно заниматься таким трудным исследованием, как исследование деятельности разума, хотя мои мысли уже были заняты проблемами, почти выходящими за рамки моих возможностей. Поэтому я принял свой успех, не задавая слишком любопытных вопросов об его источниках.
Минуло пять лет. За это время я прошел путь от низшей скамьи до звания старшего ученика в школе; я овладел двумя живыми языками (английским и французским), помимо своего собственного; я был сносно начитан в классике; я прошел всю рутину школьной математики; и я был автором анонимного сочинения по социальной философии.
На этом этапе моего образования мой отец, идя навстречу моим искренним просьбам, перевел меня в Лейпцигский университет, где я едва успел обосноваться, когда получил известие о его внезапной смерти. Мое горе было глубоким и искренним, но оно только увеличило мою любовь к знаниям и усилило серьезность моих занятий.
Теперь я сосредоточил свое внимание главным образом на восточных языках и восточной литературе. Я жил жизнью отшельника. Я существовал только в прошлом. Я избегал абстракций внешнего мира и полностью посвятил себя изучению иврита, персидского, индуистского и индийского языков.
В колледже, как и в школе, мои усилия сопровождались таким же быстрым и неизменным успехом. Я получал премию на каждом публичном экзамене и, наконец, получил высшие университетские награды. И все же у меня не было ни малейшего желания покидать Лейпциг. Я продолжал занимать свою старую квартиру, продолжать свои старые занятия и вести точно такую же жизнь, как и раньше. Таким образом к моему сроку существования прибавилось еще шесть лет; и в двадцать один год, после смерти одного из моих собственных преподавателей, я был единогласно избран на вакантную должность профессора восточной литературы.
Этот беспрецедентный прогресс никого так не удивил, как меня самого, ибо я один знал, каким необыкновенным образом он был достигнут. Знание пришло ко мне скорее как откровение, чем как результат обучения, и все же слово «откровение» недостаточно для выражения этого процесса. Память, повторяю, память — это единственный мыслительный процесс, которому я был обязан своим успехом.
У меня был друг по имени Фрэнк Ормсби. Он был англичанином и поступил в университет примерно на год позже меня. Молодой, блестяще одаренный и проникнутый духом немецкой литературы, он решил закончить свое образование в Лейпциге. Если бы не эта дружба, я вряд ли узнал бы, что такое человеческая привязанность.
Фрэнк Ормсби был последним потомком мужского пола из старинной аристократической семьи на Западе Англии. Его предки понесли значительные потери в период существования Содружества и вернули себе лишь небольшую часть своего имущества из рук безжалостного и распутного Чарльза. Две или три фермы со старым поместьем и парком остались только у той семьи, чьи верные кавалеры, не колеблясь, вооружили своих арендаторов и получили свое наследственное имущество на службе у Стюартов. Каким бы маленьким оно ни было, поместье стало еще менее ценным из-за расточительности некоторых более поздних Ормсби; и, когда Фрэнк унаследовал его, оно было так обременено, что едва ли приносило ему несколько ежегодных сотен, необходимых для покрытия расходов джентльмена.
