— Верно, — выдохнул умирающий. — Ты найдешь их, сын мой, ты найдешь их… но ты обязательно вернешь их, как только я умру?
— Как я могу их вернуть, — нетерпеливо сказал мой отец, — если ты не скажешь мне, где их найти?
— Верно, очень верно, мой Аджай. Посмотри в свернутой циновке, которую я использую вместо подушки, и там ты найдешь три драгоценных камня поменьше и один большой. Верни… верни их, Аджай… мой… мой…
Судорога, стон, тяжелое падение вытянутых рук, и мой дедушка был мертв.
Незнакомец резко оборвал свой рассказ и коснулся моей руки своей.
— И вот, сэр, — сказал он, — как вы думаете, что сделал мой отец?
— Возможно, надел траур, — ответил я, глубоко заинтересованный.
— Чепуха, сэр. Он осмотрел циновку.
— И нашел бриллианты?
— Не только нашел их, сэр, — сказал незнакомец, — не только нашел их, но… Разве вы не догадываетесь?
— Ну, на самом деле, — сказал я нерешительно, — я… то есть… если я не обижу вас предположением, то должен предположить… что он сохранил их.
— Сохранил их, сэр! Вы совершенно правы, — подтвердил незнакомец, торжествующе потирая руки, — и, по-моему, он тоже был совершенно прав. Что ж, сэр, я продолжу. Как только мой почтенный предок был похоронен, отец уехал из Балагаута в Калькутту и, сев там на борт российского судна, отплыл в Санкт-Петербург. Прибыв в этот город, он отдал драгоценные камни искусному ювелиру, который их огранил и отполировал. Сэр, когда его огранили и отполировали, оказалось, что камень большего размера весил не менее ста девяноста трех карат! Мой отец знал, что этот камень стоит целое состояние, и подал прошение об аудиенции у императрицы Екатерины II. Аудиенция была дарована, бриллиант был показан; но императрица не пожелала согласиться на условия моего отца. Он, полагая, что со временем получит свою цену, не стал настаивать; снял красивый особняк с видом на Неву; натурализовался как русский подданный под именем Петра Петровского и терпеливо ждал своего часа. Так прошел почти год, и мой отец, который давно расстался с последним из своих золотых мохуров, начал нервничать. Однако время показало, что он поступил мудро; ибо однажды утром он получил вызов во дворец графа Орлова и продал свой бриллиант этому дворянину за сумму в сто четыре тысячи сто шестьдесят шесть фунтов, тринадцать шиллингов и четыре пенса. Граф Орлов был тогда любимцем Екатерины, и в день ее рождения он преподнес ей этот королевский подарок через несколько дней после того, как совершил покупку.
— Возможно ли, — воскликнул я, почти задыхаясь от изумления, — возможно ли, что все это факты?
— Факты! — возмущенно повторил незнакомец. — Обратитесь к статье об алмазах в любой энциклопедии и убедитесь сами. Факты! Да ведь, сэр, этот бесценный драгоценный камень теперь украшает скипетр России!
— Прошу прощения, — смиренно сказал я, — прошу вас, продолжайте, сэр.
Он казался раздосадованным и молчал; поэтому я заговорил снова.
— Когда это произошло?
— В 1772 году, — ответил он, незаметно возвращаясь к своему повествованию. — Мой отец теперь оказался в состоянии заняться коммерцией; поэтому он вложил часть своего богатства в торговлю мехами и со временем стал одним из выдающихся купцов-князей России. В течение многих лет он полностью посвятил себя погоне за богатством, ибо золото, должен признаться, было слабым местом моего отца. Наконец, когда он приобрел репутацию миллионера и в то же время неисправимого старого холостяка, он женился — женился в шестьдесят, всего через тридцать восемь лет после того, как покинул Балагаут. Объектом его выбора стала богатая вдова, во всех отношениях подходящая с точки зрения денег и положения; превосходная женщина и лучшая из матерей! Я уважаю ее память.
Здесь незнакомец прервался и вытер глаза очень тонким батистовым носовым платком, который наполнил купе ароматом пачули. Вскоре, справившись со своим волнением, он продолжил.
— Но до моего рождения, которое произошло в течение двух лет со дня свадьбы моего отца, недавно созданной семье Петровских, казалось, грозило вымирание. Как бы то ни было, мое появление стало истинным счастьем. Меня крестили в честь моего отца, Петра Петровского. Мои школьные товарищи называли меня Петром Вторым. Я мало что помню из своего детства, за исключением того, что у меня всегда было много рублей в кармане; пони; слуга на лошади, который сопровождал меня в школу и из школы; а также — что учителя относились ко мне со снисхождением. Ни один мальчик в школе не совершал так много шалостей и не был так легко прощаем, как я; но деньги покрывают множество грехов, особенно в Санкт-Петербурге.
Он на мгновение прервался, и вопрос, давно пришедший мне в голову, теперь сорвался с моих губ.
— Вы еще не сказали мне, — сказал я, — что ваш отец сделал с тремя меньшими бриллиантами.
— Сэр, — ответил незнакомец, — сейчас вы это узнаете.
Поэтому я поклонился и молча ждал.
— Из школы я поступил в колледж; и, поскольку положение моего отца исключало для меня возможность поступить в колледж для дворян, я отправился в Германию и пять лет учился в Гейдельбергском университете.
— Питер, — сказал мой отец, когда мы расставались, — помни, что твоя жизнь бесценна. Прежде всего, мой дорогой сын, будь осторожен, чтобы не навредить своему здоровью чрезмерным прилежанием.
Никогда еще хорошим советам не следовали так скрупулезно. Мои занятия в Гейдельберге были скорее приятными, чем основательными, и состояли в основном из гребли, выпивки и драк. Благодаря строгому исполнению этих обязанностей я заслужил для себя звание «замшелой головы»; и, действительно, могу сказать, что окончил курс баварского пива и получил степень по сабельному бою. Наконец мне исполнился двадцать один год, и я вернулся в Санкт-Петербург как раз к своему дню рождения. По этому случаю, мой отец открыл свой дом для череды званых обедов, балов и ужинов. Утром великого дня он позвал меня в свой кабинет, давая понять, — ему есть что сказать и что-то мне передать. На его столе лежал небольшой сафьяновый футляр треугольной формы. С того момента, как вошел в комнату, я был убежден, что это предназначалось для меня; и, боюсь, мое внимание печально отвлеклось от мудрой и нежной беседы, которую мой отец (самодовольно откинувшись в своем большом кресле) был рад мне уделить. Он много говорил о масштабах своей профессии и о том, какое удовлетворение он испытывал, воспитывая сына, который должен был стать его преемником в ней; сообщил мне, что с этого дня я должен занять должность младшего партнера с щедрой долей в годовой прибыли; и, наконец, взяв футляр, попросил меня принять это как залог его родительской любви. Я открыл его и увидел великолепный набор бриллиантовых запонок. Каждый камень был бриллиантом чистейшей воды и размером с обычную горошину. Я был убежден, что их стоимость не может быть меньше трехсот гиней ваших английских денег. На несколько мгновений я потерял дар речи от восторга и изумления, и едва смог выдавить из себя слова благодарности. Мой отец улыбнулся и рассказал мне историю, которую я только что рассказал вам. Я никогда раньше ничего об этом не слышал. Я знал только распространенную в городе историю о том, что мой отец был великим восточным торговцем до того, как поселился в России, и что много лет назад он продал чудесный бриллиант императрице Екатерине. Поэтому, если раньше я был поражен, то теперь удивился еще больше и, слушая его рассказ, не знал, сплю я или бодрствую.
— А теперь, мой дорогой мальчик, — сказал в заключение мой отец, — эти бриллианты, как ты, наверное, уже догадался, и есть те три оставшиеся камня, которые я достал из циновки твоего дедушки всего шестьдесят лет назад.
С этого времени я вел завидную жизнь. У меня были самые красивые дрожки и лучшие лошади в Санкт-Петербурге. Моя прогулочная яхта была самой совершенной из всех, что стояли у причалов Невы. Моя ложа в опере располагалась рядом с ложей молодого графа Скампсикова, законодателя моды, и рядом с ложей принца Пуффантуфа, который в то время был одним из наших самых влиятельных дворян и генералиссимусом русской армии. Это было незадолго до того, как мы со Скампсиковым стали самыми крепкими друзьями в мире; и не прошло и шести месяцев, как я был известен повсюду как самый богатый и самый безрассудный бездельник в городе.
