Мне было трудно уйти из дома, когда наступил полдень шестого числа. Моя дорогая прижалась ко мне так, словно ее сердце вот-вот разорвется, и хотя я сделал все возможное, чтобы подбодрить ее, теперь я не стыжусь признаться, что вышел и выплакал пару слезинок в коридоре.

— Не падай духом, дорогая Элли, — сказал я, улыбаясь и целуя ее перед тем, как выйти из дома. — И не порть таким образом свои красивые глаза. Помни, я хочу, чтобы ты хорошо выглядела, и что завтра мы поженимся.

Толпа в садах Бельвидера была чем-то особенным. Мужчины, женщины и дети, толпились на балконах, на лестницах и на каждом доступном дюйме земли; и там, посреди них, раскачивался огромный воздушный шар Вюртемберг, похожий на сонного, бездельничающего гиганта. Подъем был назначен на шесть часов, чтобы мы могли спуститься снова при дневном свете; поэтому я поспешил одеться, а затем пошел в зеленую комнату, чтобы проведать мистера Райса и услышать что-нибудь о том, что будет происходить дальше.

Там был мистер Райс и с ним три джентльмена, а именно: полковник Стюард, капитан Кроуфорд и Сидни Бэрд, эсквайр. Все трое были прекрасными, симпатичными джентльменами, особенно Сидни Бэрд, эсквайр, который, как мне потом сказали, был драматургом и одним из умнейших людей того времени. Я хотел выйти, когда увидел, что они сидят там с вином и сигарами; но они пригласили меня выпить бокал портвейна, пожали мне руку как можно вежливее, и обращались со мной так, как могли обращаться только джентльмены.

— За ваше здоровье и успех, мой храбрый друг, — сказал полковник Стюард, — и приятного полета всем нам!

Я узнал, что они будут находиться в корзине вместе с мистером Стейнсом.

И теперь, благодаря их легким жизнерадостным манерам и приятным разговорам, а также бокалу вина, который я выпил, волнению и гулу голосов толпы снаружи, я пришел в отличное настроение и был так же нетерпелив, как гонщик на старте.

Вскоре один из джентльменов посмотрел на часы.

— Чего мы ждем? — спросил он. — Уже десять минут седьмого.

Так оно и было. Прошло десять минут первого, а Гриффитса все еще никто не видел и не слышал о нем. Мистеру Райсу стало не по себе, а толпа шумела, — и так прошло еще двадцать минут. Затем мы решили начинать без него, и мистер Райс произнес небольшую речь, обращаясь к зрителям; раздались радостные возгласы, поднялась суматоха; джентльмены заняли свои места в корзине; они прихватили с собой шампанское и холодного цыпленка; я был привязан одной ногой к основанию трапеции. Стейнс как раз собирался подняться и дать сигнал к подъему, когда мы увидели Гриффитса, пробивающегося сквозь толпу.

Конечно, снова раздались приветственные крики, и подъем задержался еще на восемь или десять минут, пока он переодевался. Наконец он пришел, и было уже без четверти семь. Он выглядел мрачным, когда обнаружил, что ему предстоит быть нижним; но сейчас не было времени что-либо менять, даже если бы я захотел; поэтому его левое запястье и мое правое были связаны кожаным ремешком, был подан сигнал, оркестр заиграл, толпа зааплодировала как сумасшедшая, и воздушный шар медленно и ровно начал подниматься над головами людей.

Остались внизу деревья, и фонтаны, и толпа с поднятыми лицами. Уплыла крыша, крики «ура» и звуки музыки стали тише. Ощущение было таким странным, что в первый момент я был вынужден закрыть глаза; мне показалось, что сейчас я упаду и разобьюсь на куски. Но это вскоре прошло, и к тому времени, когда мы поднялись примерно на триста футов, я чувствовал себя вниз головой так комфортно, как будто родился и вырос в воздухе.

Вскоре мы начали наше выступление. Гриффитс был настолько потрясающим, насколько это было возможно, — я никогда не видел его таким, — и мы проделали все наши трюки: то размахивая руками, то ногами, то делая сальто друг над другом. И в течение всего этого времени улицы и площади, казалось, уходили вправо, а звуки из живого мира замирали в воздухе, — и, когда я поворачивался, меняя свое положение каждую минуту, я ловил странные мелькающие отблески заката и города, неба и реки, джентльменов, склонившихся над бортами корзины, и крошечных зрителей, копошащихся внизу, словно муравьи в муравейнике.

Потом джентльменам надоело смотреть на нас, они принялись болтать, смеяться и возиться в корзине. Приблизились холмы Суррея, город стал удаляться вправо, все дальше и дальше. Не было видно ничего, кроме зеленых полей с пересекающими их тут и там линиями железных дорог; вскоре стало совсем сыро и туманно, и мы перестали что-либо видеть, кроме как разрывы и просветы в облаках.

— Хватит, Джон, — сказал я, — наше выступление закончено. Тебе не кажется, что мы могли бы с таким же успехом подняться в корзину?

Он в это время висел, держась за мои две руки, несколько минут, очень тихо. Он, казалось, не слышал меня; и неудивительно, потому что облака собрались вокруг нас так густо, что даже голоса джентльменов наверху стали приглушенными, и я едва мог видеть на ярд перед собой в любом направлении. Поэтому я снова обратился к нему и повторил свой вопрос.

Он ничего не ответил, но переместил хватку с моих ладоней на запястья, а затем на середину моих рук, постепенно поднимаясь, пока наши лица не оказались почти на одном уровне. Здесь он остановился, и я почувствовала его горячее дыхание на своей щеке.

— Уильям Уолдорф, — сказал он хрипло, — разве завтра не должен был быть день твоей свадьбы?

Что-то в тоне его голоса, в вопросе, в сумерках и ужасном одиночестве повергло меня в ужас. Я попыталась стряхнуть его руки, но он держал меня слишком крепко.

— И что с того? — сказал я через мгновение. — Тебе не нужно так сильно хвататься. Держись за перекладину, ладно! И отпусти мои руки.

Он издал короткий жесткий смешок, но не пошевелился.

— Я полагаю, мы примерно в двух тысячах футов над землей, — сказал он, и мне показалось, будто он что-то держит в зубах. — Если бы кто-то из нас упал, он был бы мертв еще до того, как коснулся земли.

В тот момент я отдал бы что угодно, чтобы увидеть его лицо; но поскольку моя голова была опущена, а весь его вес приходился на мои руки, у меня было не больше сил, чем у младенца.

— Джон! — воскликнул я. — О чем ты говоришь? Держись за перекладину и позволь мне сделать то же самое. У меня горит голова!

— Ты видишь это? — сказал он, поднимаясь на моих руках на пару дюймов выше и глядя мне прямо в лицо. — Ты видишь это?

Это был большой открытый складной нож, и он держал его зубами. Его дыхание, казалось, шипело над холодным лезвием.

— Я купил его сегодня вечером — я спрятал его у себя за поясом — я подождал, пока не сгустились облака, и ничего не стало видно. Сейчас я перережу ремень, который тебя удерживает. Я дал клятву, что ты никогда не получишь Элис, и я намерен сдержать ее.

В моих глазах потемнело, все стало красным. Я чувствовал, что еще минута, и я потеряю сознание. Но он подумал, что это уже случилось, и, освободив мои руки, вцепился в трапецию.

Веревка спасла меня. Наши запястья были связаны вместе, и когда он поднялся, он потянул меня за собой, потому что я был так слаб, и у меня кружилась голова, — что не мог сделать ничего для своего спасения.

Я видел, как он ухватился за трапецию левой рукой; я видел, как он взял нож в правую; я почувствовал, как холодная сталь прошла между его запястьем и моим, а затем…

А затем ужас момента вернул мне силы, и я вцепился в каркас как раз в тот момент, когда ремень поддался.

Теперь мы были разделены, но я все еще был привязан к трапеции за одну лодыжку. Он мог доверять только своим рукам — и ножу.

О, смертельная борьба, последовавшая за этим! Я не могу без дрожи об этом вспоминать. Его единственная надежда теперь заключалась в проклятом оружии; и поэтому, вцепившись в деревянную раму одной рукой, он попытался ударить меня другой.

Я впал в отчаяние. Почувствовать его убийственную хватку на моем горле и в тишине ужасной борьбы услышать звук пробки от шампанского, за которым последовал взрыв беззаботного смеха над головой… О, это было хуже смерти, в сто раз хуже!