Сюда, в Эмс, и приехал Herr Graff фон Штейнберг, — или, как нам следует сказать, граф фон Штейнберг, — выпить воды и скоротать несколько недель летнего сезона. Это был высокий, светловолосый, красивый молодой человек; превосходный образец немецкого драгуна. Глядя на него, вы никогда бы не подумали, что причиной его появления в Эмсе могло стать плохое здоровье; и все же он страдал от двух очень серьезных болезней, причем, как следовало опасаться, обе они были неизлечимы никакими лекарственными источниками. Проще говоря, он был безнадежно влюблен и отчаянно беден. Дело обстояло так: его дед оставил большое состояние, которое его отец, неисправимый игрок, пустил на ветер до последнего фартинга. Юноша был отправлен в армию по просьбе друга. Его отец теперь умер, не оставив сыну ни гроша; и у него не имелось абсолютно ничего, кроме жалованья капитана драгун и отдаленной перспективы однажды уйти в отставку с титулом и половинным жалованьем майора. Печальное будущее для того, кто был бескорыстно и безнадежно влюблен в одну из богатейших наследниц Германии!
— Тот, кто женится на моей дочери, получит вместе с ней приданое в 200 000 флоринов, и я ожидаю, что ее муж будет обладать, по крайней мере, равным состоянием.
Таков был холодный ответ барона фон Гогендорфа на робкое заявление влюбленного; и с этими словами, все еще звучащими в его ушах, отягощающими его дух и лежащими днем и ночью тяжким грузом на его сердце, граф фон Штейнберг отправился искать забвения или, по крайней мере, временного развлечения в Бруннене-на-Эмсе. Увы, тщетно. Бледный и молчаливый, он беспокойно бродил по улицам или покидал город, чтобы предаться мрачным мыслям в окрестных лесах и долинах. Иногда он смешивался с веселой толпой в Курхаусе и пробовал горькую воду; иногда со скорбным видом задерживался у игорных столов, с завистью, но одновременно с каким-то добродетельным ужасом глядя на сверкающие груды золота и пачки хрустящих желтых банкнот, которые так быстро и в таком изобилии переходили из рук в руки. Но Альберт фон Штейнберг не был игроком. Он видел, какое зло этот ужасный порок причинил его собственному отцу, чтобы самому молиться богу игры. Много лет назад он поклялся никогда не играть и сдержал свою клятву. Даже сейчас, когда он ловил себя на том, что, — время от времени это случалось, — с некоторым интересом наблюдает за выигрышами и проигрышами других, он вздрагивал, внезапно отворачивался и не возвращался в игровой зал в течение нескольких дней. Ничто не могло быть более правильным, чем его образ жизни. Утром он принимал воды; в полдень он гулял, или читал, или писал; вечером он снова выходил и слушал оркестр, а к тому времени, когда все общество этого места собиралось в бальном зале или за столами, он возвращался в свое тихое жилище и ложился спать, чтобы на следующее утро встать пораньше, — ознакомиться с каким-нибудь научным трудом или совершить пешую экскурсию к руинам какого-нибудь старого замка.
Это была скучная жизнь для молодого человека, — особенно если принять во внимание милые, грустные воспоминания об Эмме фон Гогендорф, пронизывающие каждую мысль каждого дня. И это потому, что он беден! Была ли бедность преступлением, спрашивал он себя, за которое он должен быть наказан подобным образом? Ему очень хотелось броситься со скалы, на которой он стоял, или в реку, если она была достаточно глубокой, или подойти к воротам замка самого барона и застрелиться, или… или, короче говоря, сделать что-нибудь отчаянное, если бы это было достаточно романтично; ибо его горячее сердце, исполненное чувств, и молодая немецкая голова, полная Шиллера, не удовлетворилась бы ничем, кроме как величественной трагедией.
Он думал обо всем этом и сегодня, сидя в маленькой живописной беседке, расположившейся высоко на выступе крутой скалы прямо над садами и общественными зданиями. Он посмотрел вниз, на веселую компанию далеко внизу, и услышал тихую музыку королевского оркестра. Солнце садилось… пейзаж был великолепен… жизнь все еще была прекрасна, и он подумал, что, во всяком случае, не покончит с собой в этот вечер. Поэтому он мрачно спустился по извилистой тропинке, пересек мост и совершенно случайно снова забрел в курзал. Игра продолжалась, сверкающие золотые монеты переходили из рук в руки, игроки с серьезными лицами, как обычно, сидели вокруг. Это зрелище сделало его еще более несчастным.
«Двести тысяч флоринов! — подумал он про себя. — Двести тысяч флоринов превратили бы меня в самого счастливого человека на земле, а я не могу их получить. Эти люди выигрывают и проигрывают двести тысяч флоринов десять раз в неделю и ни на мгновение не задумываются над тем, какими счастливыми могла бы сделать эта сумма множество их собратьев. О Господи, какое же я ничтожество!»
Он с яростью надвинул шляпу, скрестил руки на груди и вышел из зала, направляясь к своему дому с таким мрачным видом, что люди на улицах оборачивались и смотрели ему вслед, говоря: «Он проигрался… мы видели, как он выходил из игорного дома».
— Проигрался! — пробормотал он себе под нос, входя в свою каморку и запирая дверь. — Потерял деньги! Жаль, что мне нечего терять.
И бедный Альберт фон Штейнберг заснул, сокрушаясь о том, что эпоха фей и гномов прошла.
Его сон был долгим, крепким, без сновидений, — для молодых людей, несмотря на любовь и бедность, сон приятен. Он проснулся несколько позже, чем намеревался, протер глаза, зевнул, рассеянно посмотрел на часы, снова лег, снова открыл глаза и, наконец, вскочил с постели. Он все еще спит? Это галлюцинация? Может быть, он сошел с ума? Нет, это настоящее, истинное, чудесное! Вон там, на столе, лежит блестящая куча золотых монет — твердых, звенящих, настоящих золотых монет, и он переворачивает их, взвешивает в руках, пропускает сквозь пальцы, чтобы проверить свидетельства своих чувств.
Как они туда попали? Это важный вопрос. Он яростно позвонил в колокольчик, раз… два… три. Прибежала взволнованная служанка, решив, что случилось нечто ужасное.
— Кто-нибудь приходил сюда сегодня утром навестить меня?
— Нет, мсье.
— Вот как! Тем не менее, кто-то поднимался наверх, пока я спал.
— Нет, мсье.
— Вы уверены?
— Совершенно уверена, мсье.
— Говори правду, Берта; кто-то обязательно был здесь. Вам заплатили за то, чтобы вы это отрицали. Но скажите мне, кто это был, и я дам вам двойную плату за вашу информацию.
Служанка выглядела одновременно удивленной и встревоженной.
— Я говорю правду, мсье, здесь не было ни души. У мсье что-то пропало из его комнаты? Мне послать за жандармами?
Граф испытующе посмотрел в лицо девушки. Она казалась совершенно искренней и правдивой. Он испробовал все, что еще оставалось, — ловкие вопросы, инсинуации, предложение денег, внезапные обвинения, но тщетно. Она никого не видела и никого не слышала. Дверь дома все время была закрыта. Никто, — абсолютно никто, — не приходил.
Озадаченный, встревоженный, сбитый с толку, наш юный друг отпустил ее, поверив, несмотря на свое удивление, в правдивость того, что она сказала. Затем он запер дверь и пересчитал деньги.
Десять тысяч флоринов! Не больше, не меньше! Что ж, они лежали перед ним на столе, но откуда они взялись, оставалось загадкой.
— Все тайны со временем проясняются, — сказал он, запирая деньги в своем бюро. — Думаю, что со временем я это выясню. А пока я не прикоснусь ни к одному флорину.
Он старался забыть о случившемся, но это было так странно, что он не мог не думать об этом. Странное событие не давало ему спать по ночам, а днем отбивало аппетит. Наконец он начал забывать о нем; во всяком случае, он привык, и в конце недели это перестало его беспокоить.
Примерно через восемь дней после этого происшествия он проснулся, как и прежде, думая об Эмме, а вовсе не о деньгах, когда, оглядевшись, обнаружил, что чудо повторилось. Стол снова был покрыт сверкающим золотом!
Его первым побуждением было броситься к бюро, в котором хранились первые десять тысяч флоринов. Конечно, он, должно быть, вынул их прошлой ночью и забыл убрать. Нет, они лежали там, в ящике, куда он их спрятал, а на столе присутствовала вторая кучка золота, причем, на первый взгляд, больше, чем первая!
