Здесь, ночь за ночью, когда дневные занятия заканчивались, я обычно сидел с ней у открытого окна, наблюдая за оживленной толпой внизу, рекой и восходящей луной, которая серебрила мачты и городские шпили. Здесь мы вместе читали страницы наших любимых поэтов и считали первые бледные звезды, которые трепетали, превращаясь в свет.
Это было счастливое время. Но затем наступило время еще более счастливое, когда однажды тихим вечером, — мы сидели одни, разговаривая шепотом и прислушиваясь к биению сердец друг друга, — я сказал Гертруде, что люблю ее; и она в ответ положила свою белокурую головку мне на плечо с милой уверенностью, как будто довольная, что так будет вечно. Как и предсказывал мой отец, бургомистр с готовностью одобрил нашу помолвку, оговорив лишь одно условие, а именно, что наш брак не должен состояться, пока мне не исполнится двадцать пять лет. Ждать придется долго; но к тому времени я, возможно, сделаю себе имя в своей профессии. Я намеревался вскоре отправить картину на ежегодную выставку — и кто мог сказать, чего я не сделаю за три года, чтобы доказать Гертруде, как сильно я ее любил!
Так продолжалась наша счастливая юность, и причудливый старый циферблат в тюльпановом саду мессера фон Гаэля показывал, как проходят наши золотые часы. Тем временем я усердно работал над своей картиной. Я трудился над ней всю зиму, а когда пришла весна, я отправил ее на выставку, не без беспокойства думая о ее возможном расположении на стенах галереи. На ней была изображена одна из улиц Роттердама. Там были высокие старые дома с фронтонами и резными дверными проемами, и красный закат, сверкающий на стеклах верхних окон; канал, протекающий по центру улицы; белый подъемный мост, под которым только что проплыла баржа; зеленые деревья в глубокой тени и шпиль церкви Святого Лаврентия, возвышающийся за ним на фоне ясного теплого неба. Когда она была закончена и я собирался ее отослать, даже Ханс ван Роос холодно ободряюще кивнул и сказал, что она заслуживает премии. В этом году он сам подготовил картину, более масштабную, чем обычно, на холсте. Как обычно, она была на библейскую тему, и изображала Обращение святого Павла. Его ученики горячо восхищались ею, я также был ею восхищен. Мы дружно объявили, что это его шедевр, и художник, очевидно, разделял наше мнение.
Наконец настал день выставки. Я почти не спал накануне ночью, и раннее утро застало меня с несколькими другими учениками, нетерпеливо ожидающими открытия перед запертой дверью. Когда я прибыл, до назначенного времени оставался час, но, казалось, прошла половина дня, прежде чем мы услышали, как тяжелые засовы внутри сдвинулись, и ринулись в едва приоткрывшуюся дверь. Я взлетел по лестнице и оказался в первой комнате, прежде чем вспомнил, что должен был купить каталог. Однако у меня не хватило терпения вернуться за ним; поэтому я ходил кругами, нетерпеливо разыскивая свою картину. Ее нигде не было видно, и я перешел в следующий зал. Здесь мои поиски оказались столь же безуспешными.
— Она, должно быть, в третьей комнате, — сказал я себе, — где размещены все лучшие работы! Что ж, даже если ее повесили очень высоко или в темном углу, в любом случае, иметь свою картину в третьем зале — большая честь!
Но, несмотря на то, что говорил так храбро, войти я отважился с замиранием сердца. На самом деле я не мог надеяться на хорошее место среди корифеев искусства; в то время как в любом из других залов существовала возможность, что моя картина могла бы занять сносное положение.
Раньше этот дом был особняком торговца с огромным состоянием, который оставил его вместе со своей ценной коллекцией картин государству. Третья комната была его приемной, а пространство над великолепным резным камином отводилось, в качестве почетного места, лучшей картине. Автор этой картины всегда получал дорогой приз, которым он также был обязан щедрости основателя. К этому месту мои глаза, естественно, и были обращены, когда я вошел в дверь. Мне это снится? Я застыл неподвижно — меня бросало то в жар, то в холод — я побежал. Нет, это не было сном! Там была моя картина, моя собственная картина, в маленькой скромной рамке, установленная на главном месте галереи! И там же, в углу, была прикреплена официальная карточка с надписью «ПРИЗОВАЯ КАРТИНА», напечатанной блестящими золотыми буквами. Я сбежал вниз по лестнице и купил каталог, чтобы мои глаза могли порадоваться моему счастью; и там, конечно же, было напечатано в самом начале: «ЕЖЕГОДНЫЙ ПРИЗ за КАРТИНУ — Вид в Роттердаме, N 127 — ФРАНЦ ЛИНДЕН». Я мог бы заплакать от восторга. Я не мог наглядеться на свою картину. Я ходил из стороны в сторону — я отступал — я приближался к ней — я смотрел на нее во всех возможных ракурсах и забыл обо всем, кроме своего счастья.
— Очаровательная маленькая картина, сэр, — произнес голос у моего локтя.
Это был пожилой джентльмен в золотых очках и с зонтиком. Я покраснел и нерешительно спросил: — Вы так думаете?
— Я знаю, сэр, — сказал старый джентльмен. — Я любитель — я очень люблю картины. Я полагаю, вы тоже поклонник искусства?
Я поклонился.
— Действительно, очень милая маленькая картина, очень милая, — продолжал он, протирая очки и поправляя их с видом знатока. — Вода очень жидкая, цвета чистые, небо прозрачное, перспектива восхитительная. Я куплю ее.
— Вы сделаете это? — радостно воскликнул я. — Ах! Благодарю вас, сэр!
— О, — сказал старый джентльмен, внезапно поворачиваясь ко мне и ласково улыбаясь, — ТАК вы художник, я угадал? Рад познакомиться с вами, мессер Линден. Вы очень молоды, чтобы нарисовать такую картину. Я поздравляю вас, сэр, и… Я куплю это.
Итак, мы обменялись карточками, пожали друг другу руки и стали лучшими друзьями в мире. Я сгорал от нетерпения увидеть Гертруду и рассказать ей о своей удаче; но мой новый покровитель взял меня под руку и сказал, что должен совершить экскурсию по комнатам в моем обществе; поэтому я был вынужден подчиниться.
Мы остановились перед большой картиной, которая занимала второе место по сравнению с моей: это была работа моего мастера «Обращение святого Павла». Пока я рассказывал ему о своих занятиях в мастерской художника, от нас отделился человек и скользнул прочь; но не раньше, чем я узнал бледное лицо Ван Рооса. Было что-то в выражении его лица, что потрясло меня, что-то, от чего у меня перехватило дыхание и я вздрогнул. Что это было? Я едва знал; но блеск его темных глаз и дрожь его губ преследовали меня весь остаток дня и возвращались в моих снах. Я ничего не сказал об этом Гертруде в тот день, но это сильно отрезвило мое ликование. Я боялся на следующий день возвращаться в студию, но, к моему удивлению, мой учитель принял меня так, как никогда раньше. Он подошел и протянул мне руку.
— Добро пожаловать, Франц Линден, — сказал он, улыбаясь, — я горжусь тем, что называю вас своим учеником.
Рука была холодной, голос — резким, улыбка — бесстрастной. Мои товарищи столпились вокруг и поздравляли меня; и в теплых тонах их молодых, веселых голосов и в тесном пожатии их дружеских рук я забыл все, что беспокоило меня в манере Ван Рооса.
Вскоре после этого события отец Гертруды пожелал, чтобы был написан ее портрет, — утешать его в ее отсутствие, сказал он, когда я буду настолько безнравственным, что заберу ее у него. Я порекомендовал своего старого учителя, чью опеку я недавно оставил; и Ван Рооса пригласили для выполнения задачи, которую я бы с радостью выполнил сам, если бы это было в моих силах. Но портретная живопись не была моей специальностью. Я мог бы нарисовать гладкую пятнистую дойную корову или стадо овец гораздо лучше, чем светлую кожу и золотистые кудри моей дорогой Гертруды.
Она с самого начала невзлюбила художника. Напрасно я уговаривал ее — все было бесполезно, и в конце каждого такого разговора она говорила, что хотела бы, чтобы портрет был закончен побыстрее, и что она не может полюбить его так, как не может не любить меня. Так что наши споры всегда заканчивались поцелуем.
Но этот портрет занял много времени. Ван Роос обычно писал быстро, но портрет Гертруды продвигался очень медленно и, как и полотно Пенелопы, казалось, никогда не будет завершен. Однажды утром я случайно оказался в комнате — редкое событие в то время, так как я усердно работал над своим новым пейзажем; и я был поражен переменой, произошедшей с моим покойным учителем. Он больше не был прежним человеком. В его глазах был свет, а в голосе — вибрации, каких я никогда раньше не замечал; и когда он поднялся, чтобы попрощаться, в его поклоне и манерах была заученная вежливость, заставшая меня врасплох.
