– Шахтёрят люди… вот жизнь убогая! Как началась война, так и пошло такое. Сегодня чтось их много. Петро, сбавь скорость, а то еще попадет кто-нибудь под колеса. Не надо брать греха на свою душу.

Петр сбавил скорость. Поезд медленно шел среди города, который был тих и молчалив. Только кое-где в заводах шла жизнь – в вагранках пробивалось красное пламя, и издалека казалось, что эти сполохи, отбрасывающие огненные тени, являются угольками будущего огромного пожара.

Со вторым братом – Иваном – впервые после возвращения Сергей встретился в середине ноября. Уже начались заморозки, выпадал и сразу же таял небольшой снежок. Грязь то смерзалась в ледяные куски, то снова становилась жижей. Ветки покрылись инеем, и при малейшем колебании осыпали на землю и прохожих острые, холодные иголочки. Ветвистый абрикос во дворе гнулся под тяжестью еще небольшого снега. Все отдыхало, только возбужденные люди при встрече расспрашивали друг друга о новостях, будто бы не наблюдали за ними воочию. Но это потому, что каждый хотел убедиться – живется ему трудно, как всем, или хоть немного лучше, чем у знакомого, – и это доставляло маленькую тайную радость – он не в самом еще плохом положении.

Иван за время отсутствия Сергея изменился. Немного постарел, хотя ему не было и тридцати, погрузнел, в движениях появилась спокойная уверенность сытого человека и даже солидность. Но, в то же время, в нем чувствовалась внутренняя напряженность зверя, готового к немедленной борьбе за свое существование, проявляющаяся в мгновенной реакции на внешние изменения. Голубые глаза смотрели прямо и немигающе, и временами казались застывшими. Он был коротко подстрижен, отчего уши казались большими и чересчур оттопыренными. Одет он был просто, но во все добротное: холстяная белая косоворотка, пиджак из-за борта которого поблескивала белая цепочка карманных часов, черные шерстяные брюки были заправлены в хромовые сапоги. Иван дожидался Сергея у родителей. Отец, придя с работы, наводил порядок в сарае, перекидывая дрова поближе к двери, мать прибиралась по дому и разговаривала с сыном. Сергей пришел поздно, и Иван, изнывавший от безделья и недоброжелательного отношения отца к нему, как к буржую, сразу же шагнул навстречу брату, как только тот переступил порог и не успел снять шинель.

– Братка… – искренне и взволновано произнес Иван и поцеловал Сергея в щеку. Они крепко жали друг другу руки. Братская любовь всегда оставалась в их душе, несмотря на все перипетии судьбы.

Мать расстелила на столе выцветшую скатерть и поставила закуску, состоящую из картошки, селедки, сала и солений, заготовленных летом и осенью. Потом она сбегала к Петру, позвала его, и вскоре три брата сидели за столом вместе с отцом и матерью. Антонина не пришла, сославшись на стирку. Вначале беседа не вязалась, но после выпитой водки, принесенной Иваном, разговор окреп, и в него втягивались все. Мать несколько раз вполголоса говорила:

– Вот бы еще Аркашу сюда, тогда бы все были на месте.

Но Аркадий был далеко, в другом городе, и мать с тихой радостью наблюдала за тремя сыновьями. Сначала Иван попросил Сергея рассказать, где он воевал, что видел и, хотя последнему надоело рассказывать за эти дни о военной службе, он все же кое-что рассказал. Потом, в свою очередь, спросил, где был Иван и почему долго отсутствовал. Иван сначала неохотно, а потом все более увлекаясь стал рассказывать, где он был в ноябре. По его словам выходило, что он собирался вначале поехать в Москву – продать хлеб, который они закупили здесь, но из-за боев в Москве он туда не доехал, а остановился в Туле. Оптом продать не смог – купцы боялись покупать в связи со сменой власти и действовавшим законом о разверстке хлеба. Раньше еще проходили операции со свободной продажей хлеба, а кто знает, как поведет себя новая власть – может, все реквизирует, не как Временное правительство, которое смотрело на свободную продажу хлеба сквозь пальцы. Пришлось Ивану сильно переволноваться.

– Цены, – рассказывал Иван, – в Туле, конечно же, ниже, чем в Москве. Но я продавал в среднем за пуд по тридцать рублей. Муки у меня было немного, пошла по сорок. А потом остатки отдал оптом купцу из столицы, подешевле. Опасно стало. Красногвардейцы реквизируют продукты у мешочников направо и налево. Вот из-за этого пришлось задержаться. Но что там происходит – аж страшно, а что дальше будет – неизвестно.

– А ты представь, что все будет хорошо, – съязвил отец, который стал недолюбливать сына за то, что он стал торговцем, а не рабочим. – Возьмут рабочие везде власть, и всех буржуев к ногтю. И тебя с тестем в том числе. Хватит вам грабить и мытарить народ. В войну ваша братия много попила крови у народа.

– Папа, ты не злись на меня и тестя, – ответил Иван. – Какие мы буржуи? Вон, Каретников и Шуйский – действительно буржуи. Разве мы буржуи, если вкалываем больше, чем рабочий на заводе. Да я и говорил, что сейчас опасно ездить и торговать хлебом – пришьют к стенке комиссары, суда ждать не будут. Хоть мы и дорого берем, но не даем народу с голоду помереть. Вон, при царе был накормлен народ? Нет. А мы хлеб возили и в Иваново, и в Москву – и торговали им. А то было, как в конце прошлого года. Какие-то враги России загоняли под Петроградом и Москвой вагоны с хлебом в тупик, – народ голодает, а хлеб и мясо пропадают. Кто-то устроил великий голодный заговор для России, чтобы скинуть царя и сделать революцию. Мы, торговцы хлебом, это видели. Это делали на самом верху. Так вот, в то время мы спасли народ от голода тем, что понемногу провозили хлеб в столицы, хотя нам запрещали это делать. А при Временном правительстве, с его хлебной монополией, кто-то греб деньги лопатами на повышении твердых цен. И сейчас выжидают, когда цены поднимутся, зажимают хлеб, а люди с голоду дохнут. Мы с тестем мелкая сошка в этом деле – себе немного и людям добро. Не устраивали бы голода, кто хотел царя скинуть, не пришли бы большевики к власти. Сами не удержались на троне из-за жадности и привели чужих к власти.

Но Федор остался недоволен рассуждениями сына:

– Это ты вместе с ними, о ком рассказываешь, пил народную кровь. Рабочая власть скоро найдет на вас управу. Так, Петя, так, Сережа?

Петр молча утвердительно кивнул, Сергей раздумывал над словами брата, а потом сказал.

– Ты знаешь, Иван, хоть ты и утверждаешь, что делаешь людям добро, но эти добро омыто слезами этих людей. То, что делают сейчас мешочники – неправильно, и ты сам слышал, как вашего брата ругают, но пока не благодарят. Вот, если бы всем дать равное количество хлеба, тогда бы не было ни зла, ни слез народа. Но пока мы этого сделать не можем, но скоро…

Неожиданно вступил в разговор Петр.

– Вот это ты правильно говоришь, Сережа. Никто не должен иметь больше, все должны получать одинаково. Я вот недавно был на собрании и видел, как шахтеры хотят урвать себе больше, выгадать на нашей шкуре. Им больше давай, а то они остановят заводы и паровозы – не дадут угля. У них же труд тяжелее нашего. Может не получиться всем поровну.

Петр смущенно замолчал от такой длинной для него речи. Федор, поддержанный двумя сыновьями, в ответ похвалил их:

– Правильно говорите, детки. Надоело на своем горбу возить всяких баров, пора и самим браться за вожжи и погонять их.

Но Иван с этим был не согласен и возразил:

– Вот вы так говорите, как будто жизнь прямая, как линейка, без углов и поворотов. Но кто произведет столько хлеба? Если всем давать равно, человек облениться и вообще не станет работать. Рабочие дадут свои товары крестьянам – а как? Им нужен посредник. Вот я им и буду при Советской власти. От этого никуда не денешься… жизнь она такая, что все люди, как шестеренки, двигаются от одного мотора. И каждой, даже маленькой шестереночке, отведено свое место.

Сергей думал: «Снова я не знаю, как будет дальше при рабочей власти. Вроде, Ваня, и прав. Надо что-то почитать… может, Маркса? Говорят, он все это описал давным-давно – как и что будет». И ответил Ивану: