– Ну какие еще долги, – буркнул я, и может кто-нибудь мне объяснит, почему внутри так все всколыхнулось после этого "я с тобой"?

– Ну такие… – он покрутил в воздухе рукой. – Нематериальные. Просто хочется тоже что-нибудь для тебя сделать. Знаешь, Влад… Я не знаю, почему ты меня пригласил. Обычно первых встречных не зовут в таких случаях, даже если правда есть лишний билет. Но все равно – спасибо тебе. Я бы сам никогда не сходил, у нас в семье нет таких денег.

А он, оказывается, не так уж прост. Не очень-то поверил в мою байку. Но и докапываться не стал, просто принял ситуацию такой, какая есть.

– Ты – не первый встречный, – смущенно пробормотал я.

– Ну да, ну да, у нас же с тобой даже общий ребенок есть, – съехидничал он.

"Как ты его назвал"

"А его еще и назвать надо? Я его вообще не звал так-то".

"Тебе все равно придется как то к нему обращатся"

"Хм. Ну я не знаю. Вонючка?"

"Че он вонючка то не наговаривай на бедного котика он уже давно не воняет"

"Зато он с этим хорошо ассоциируется".

"Хотя знаеш пусть будет вонючка вырастит будет табаки"

"Что, прости, он вырастИт?"

"Это из дома в котором там был персонаж который в детстве был вонючка а потом стал табаки"

"А больше тебя в этой фразе ничего не смущает?".

"Не понял вопроса"

"Забей. А ты уверен, что из Вонючки получится Табаки? Бывали случаи, когда Теон Грейджой получался".

"Ты его собираешся кастрировать варвар"

Вот этим я занимался на паре с таким длинным названием, что к концу предложения его начало уже забывается, в просторечии именуемой просто "Основы". Мой телефон сегодня был однозначно интереснее основ чего бы там ни было. Полное отсутствие знаков препинания и заглавных букв придавало неповторимый шарм этим коротким сообщениям. Я вдруг понял, зачем эти закорючки вообще существуют, – они, оказывается, создают интонацию в письменной речи. А если их нет, то, соответственно, не создают. И сидишь как дурак, пытаешься самостоятельно эту интонацию извлечь из сплошного потока слов.

Когда я уже подходил к дому, привычно поискал глазами тощую фигурку в серой куртке, расстроился, когда не обнаружил ее на лавочке, а потом как-то слишком избыточно обрадовался, когда обнаружил под козырьком подъезда. Ян там прятался от дождя и ветра, которые наконец взяли верх над хлипким осенним солнышком.

– Замерз? Пойдем, я тебя отогрею, – двусмысленно пошутил я, протягивая ему руку.

– Хорошо хоть не "взгрею", – мрачно ответил он и продолжил бурчать, поднимаясь по лестнице. – Просто какие-то хляби небесные разверзлись. Казни египетские настигли. Саранчи летом не бывает случайно? Или нашествия жаб? Как тут жить вообще? Все ветер и дождь, и всегда все одно и то ж. Не пойму, за что вы все так любите свой Питер? Он же весь темный… И серый.

– Ну, во-первых, это спорное утверждение, основанное на субъективном ощущении. Например, у Достоевского Петербург, как известно, желтый.

– Ах ты ж моя радость! А во-вторых?

Нет, это он не мне, и даже не Достоевскому, это Вонючка мне под ноги кинулся и попытался убить, радость-то какая.

– А во-вторых – что плохого в сером? Знающие люди утверждают, что у него как минимум пятьдесят оттенков. – Кота я проигнорировал, когда рядом был Ян, я с радостью передавал ему все эти прелести возни и сюсюканья с домашним питомцем. – Я, между прочим, реку больше всего обожаю именно когда она серая, когда все небо в тучах, и они в воде отражаются. И волны такие мелкие от ветра. И все это сверкает как сталь. Как ртуть. Или даже как серебро. И ты стоишь на набережной, мерзнешь, в лицо дождь колючий бьет, капюшон с головы срывает, руки заледенели, а все равно от ограждения отойти не можешь, все стоишь и любуешься. А потом заваливаешься в какую-нибудь кафешку, берешь глинтвейн и чувствуешь, как в тебе рождается тепло, где-то в груди или в животе, и постепенно разливается по всему телу, доходит до кончиков пальцев. И тогда понимаешь, зачем нужна на свете такая мерзкая погода, потому что ты никогда такого кайфа не почувствуешь, если придешь в ту же кафешку по солнышку или приедешь на машине.

Ян стиснул Вонючку обеими руками, поднял перед собой и рассказал ему, пристально глядя в глаза:

Вонючка проникся. Я с ним был совершенно согласен.

– Вот именно. Но особенно – глинтвейн. Кстати, запомни: лучший глинтвейн в "Маркетплейсе" на Техноложке, а самый отстойный – в "Музыке кофе" на Фонтанке.

Все это я докладывал, пристраивая мокрые куртки и прочие перчатки на батарее в кухне, а Ян как-то странно улыбался, с интересом меня разглядывая.

– Запомню. Только я вообще по алкашке не очень, я выпечку хорошую ищу.

– Глинтвейн – не алкашка, это неотъемлемая часть нашей мерзкой погоды – такой, как сегодня. А выпечка-то у нас вообще на каждом шагу, чего ее искать? И булочные, и кондитерские, и в кофейнях почти везде. И да, тебе бы не помешало, одни мослы.

– А я вкусную не могу найти. У меня бабушка знаешь какие пироги пекла! И маковки, и слойки, и булочки с корицей. У нас дома все мои друзья паслись, она почти каждое утро тесто ставила. Когда мы сюда переехали, я первое время все по булочным шлялся, покупал всякие ваши… крендели… кренделя… как блин они называются? И вот знаешь – я не понял, нафига столько булочных, если ни в одной не могут пироги по-человечески испечь?

– Наверняка где-то могут, ты же не все проверил. Но по кренделям я не спец, я вообще долгое время одними бэпэшками питался, мне не до пирогов было.

– Ты и вдруг бэпэшками? Что, карманных денег тебя лишили?

– Никто меня не лишал, – насупился я, не желая продолжать эту тему.

Он совершенно случайно ткнул в больное место – когда я научился более-менее сносно пользоваться Фотошопом, родители как-то плавно забыли о том, что я еще студент и что у меня ни диплома, ни профессии, ни вагона свободного времени на подработку. Это не было лишением как таковым, то есть никто не декларировал, что с завтрашнего дня мы тебя ссаживаем с нашей шеи, обеспечивай себя сам, как хочешь. Более того, я даже уверен, что мне не откажут, если попрошу. Просто с какого-то момента стало западло просить, а когда они просекли, что я все же выкручиваюсь без их помощи, вся помощь и кончилась. Я, конечно, знал, что рано или поздно это произойдет, поэтому не обижался на них. По крайней мере, я так думал до сегодняшнего дня. А сегодня оказалось, что я не готов говорить об этом, равнодушия немного не хватает. Все же слегка болит. Ну и еще, конечно, не хотелось выглядеть нытиком. Поэтому я напустил на себя беспечный вид и вернулся к предыдущей теме.

– Ну кончится же это все когда-нибудь. Вернешься в свой Харьков, там тебе ни ветра, ни дождя, одни пироги. Там небось тепло?

– Ага. Тепло. – Он поднял на руки кота и спрятал лицо в его тощем тельце.

– Я что-то не то сказал? – Мне показалось, что теперь я задел болевую точку.

– Там тепло. И пироги. Каштаны цветут по весне. Абрикосы. Там их называют "абрикоса" – в женском роде. Так и говорят: абрикоса цветет… Но я туда не вернусь.

– Почему?

– У меня там никого не осталось.

– А что с ними случилось?

– Я бы тоже хотел это знать, – задумчиво проговорил он. Вроде спокойно сказал, а рука наглаживала кота так, как будто то самое бабушкино тесто замешивала. Кот, кстати, не возражал.

– Слушай, если там что-то слишком личное, просто скажи об этом, я не буду лезть.