– Нет, – снисходительно ответил я. – Они просто свой номер закончили.

– А…

На вторых поклонах повторилось все то же самое.

– А теперь уже антракт?

В третий раз я уже с трудом сдерживал смех, вспоминая осла из "Шрека".

– Я скажу тебе, когда будет антракт. До того просто сиди и хлопай, когда начнут кричать "Браво!".

– А если кричать не будут, а просто молча захлопают?

– Пофиг. Делай то, что остальные, тут для этого сидят специально обученные клакёры, они сами знают, когда кричать, когда аплодировать, работа у них такая.

В результате в антракте мне пришлось объяснять эту балетную систему, к которой я сам привык с детства, но которая оказалась совершенно непонятна постороннему человеку.

– Но послушай, – растерянно возразил он. – Это же очень мешает… Я смотрю историю, погружаюсь в нее, начинаю сопереживать героям, а они вдруг все резко выходят из образов и начинают делать свои реверансы… Или книксены… Как это у них называется? И эти еще орут и хлопают. Меня это сбивает. Разве нельзя это сделать в конце спектакля?

Честно говоря, я не нашел, что на это ответить. А и правда – нафига столько поклонов во время спектакля? Как будто им не хватает самоутверждения, надо непременно потребовать оваций десять раз во время вместо одного в конце. Надо будет у Ольги спросить. А пока купил ему программку, пусть изучает и не пристает с вопросами.

– А твоя сестра – Одетта или Одиллия?

Ага, как же "не пристает".

– Хм, ну, во-первых, партию Одетты и Одиллии танцует одна и та же балерина.

– Правда, что ли? А как она успевает переодеваться?

– Ну так специально постановка сделана, чтобы они не пересекались.

– Шайтан! А во-вторых?

– А во-вторых, Ольга в кордебалете танцует, до главных партий не доросла еще.

– Кордебалет – это что?

– Это вся вот эта массовка на заднем плане.

– Покажешь ее?

– Не-а, я понятия не имею, где она там. Они все такие одинаковые, я их различить не могу. Только ей не говори, пожалуйста.

– Как я ей скажу, интересно? Если даже ты ее не можешь от других отличить, что уж говорить обо мне, я ее вообще никогда не видел.

Ну и, в общем, дальше было все то же самое, Яна интересовало все от "почему эти чуваки на каблуках, а не на пуантах" до "нафига этот Ротбарт ее заколдовал и кем она была до этого". Последний акт вообще окрестил "салфеточницей", чем сломал напрочь мне всю картину мира, потому что я тоже ясно увидел вместо лебедей красиво разложенные на скатерти салфетки. Я точно теперь не смогу смотреть этот балет по-прежнему. Но я тоже в долгу не остался, троллил его всю дорогу – мол, неграмотный ты и некультурный. Типа спрашивает он:

– Это и есть умирающий лебедь?

– Нет, – говорю. – Умирающий лебедь – вообще не отсюда, деревня.

– А откуда?

– Ниоткуда. Вернее, из Сен-Санса, но это отдельный танец. Учи матчасть.

И нет, мы не обижались друг на друга. Нам было весело. Мне. Было. Весело. Впервые в жизни – на балете. И даже после. Препирались всю дорогу до дома. Было не по-ноябрьски тепло, погода радовала нас каким-то даже не бабьим, а уже прабабьим летом, мы шли вдоль канала Грибоедова, и Ян читал мне лекцию на тему проблем с сюжетом в этой постановке. Оказалось, что:

– практически ни у кого из героев нет внятной цели, ну кроме Одетты, конечно, цель которой – тупо расколдоваться;

– у главного злодея нет ни мотива, ни идеологии, поэтому совершенно непонятно, в чем и у кого с ним конфликт;

– как-то неубедительно выглядит необходимость немедленно именно на этом балу выбрать Зигфриду невесту, а если не выберет, то что? он превратится в тыкву? кончатся невесты в королевстве? наступит конец света?;

– много лишних персонажей, которые никак не участвуют в действии, не двигают сюжет, не раскрывают других персонажей, а посему вовсе не нужны;

– не объясняется, как на озере оказались остальные лебеди, если Ротбарт заколдовал только Одетту;

– неясно, откуда взялась тема про белого и черного лебедя, если Одиллия никогда не лебедь, а всегда девушка;

– конфликт разрешается слишком тупо, оказывается, надо было не Одетту всем сердцем полюбить, а всего лишь грохнуть Ротбарта, странно, что никто до этого раньше не додумался;

– висящие на стене ружья не стреляют, нафига так демонстративно дарить арбалет, если им потом никто так и не воспользовался.

На этом месте Ян продекламировал стишок-пирожок:

И все, я умер от смеха. Хотя до этого пытался ему возражать.

– Зато теперь я понимаю, почему тебя выгнали из театра, – сказал я отсмеявшись. – Зачем ты вообще со мной пошел, если тебе не нравится?

– Как это – не нравится? С чего ты так решил? Как это вообще может не нравиться? Это же… восторг просто! Волшебство! Ты видел, как они двигаются? Это же не люди, это механизм какой-то! Там полсотни девчонок на сцене, а двигаются как одна! Я даже не представляю, как такого можно добиться… Это же, наверное, репетиции с утра до ночи. Это же такое мастерство! И к тому же красиво нереально просто. Скажешь тоже – не нравится! На самом деле все это вполне можно пережить, сюжет в балете – не главное. Вот только финал какой-то мутный, причем что на сцене, что в программке, я так и не понял, что там за лучи добра торжествуют над силами зла. Я всегда считал, что все умерли в конце.

– А, ну это именно наша постановка этим отличается. Я поэтому и сказал, что нужно программку читать, все балеты немножко разные. Например, в Большом театре вообще нет Ротбарта, этот персонаж там называется Злой гений и является таким своеобразным доппельгангером самого Зигфрида. Принц борется по сути с самим собой, а не с каким-то сторонним злодеем, поэтому и проигрывает сам себе, как только предает Одетту. Естественно, в таком прочтении не может быть хэппи-энда. А у нас, как ты верно заметил, Ротбарта убили и все колдовство кончилось. За это, кстати, многие балетоманы не любят "Озеро" по-Мариински. Типа слишком мало драмы.

– Страсти какие. Я думал, в классическом балете уже лет двести ничего не менялось.

– Ну двести – это ты хватил. С 1950-го года у нас постановка. А в Большом и того позже, 1969-й, по-моему. Хотя… Да, ты прав. Если вдуматься, дофига же времени прошло, семьдесят лет почти этой хореографии, это же три поколения сменилось.

– Ну и хорошо. Хорошо, что мы имеем возможность до сих пор это смотреть. Театр – это ведь искусство "здесь и сейчас", оно очень недолговечное, тем и ценно. Если ты не увидел какой-то особо удачный спектакль, то никогда и не увидишь, повторить один в один никогда не смогут. Я, например, очень жалею, что никогда не увижу вживую Раневскую. Или Высоцкого.

– А я бы хотел Нижинского посмотреть – его знаменитый прыжок, когда он зависает в воздухе и нарушает все законы гравитации.

– Нижинский – это… балерун такой?

– Не говори это слово, – поморщился я. – А лучше вообще его забудь. Нет такого термина. Про мужчин говорят "танцовщик" или просто "артист балета". Но те, кто танцует первые партии, – премьеры. А уж Нижинский – всем премьерам премьер, до него балет вообще был женским.

– А вторые партии кто танцует?

– О, там у них такая иерархия – хуже, чем в армии. Первые солисты, вторые солисты, корифеи. Ольга вот кордебалет, я уже говорил, это самые лохушки. Правда, есть еще миманс, но этим вообще уметь танцевать не обязательно, это совсем уж статисты. И не дай бог какую-нибудь простую солистку балериной назвать, все примы смертельно оскорбятся.

– Фигасе. Слушай, я с тобой сегодня столько нового узнал, как будто четыре пары в универе отсидел. Прямо чувствую себя в долгу.