– Кум говорит, что за ними пригляд будет, – с ребятами едет кто-то из райкома, он и станет отвечать за них в дороге, и там будет, аж пока все не определятся. И потом, дочка не одна едет, со всего города добровольцев набирают. – Мать с ужасом смотрела на отца. «Что ж ты мелешь?!» – читалось в её глазах. – Да что ты, мать, пусть едет, засиделась она тут. Для Надюшки простор нужен, она птица большого полёта, правильно говорю, дочка?

У Нади от счастья и любви к своим близким на глазах выступили слёзы. Проводы были весёлые, уезжающих до станции провожали чуть ли не всем посёлком. Матери плакали, мужики под гармонь плясали, а отправлявшаяся в далёкий путь молодежь смело смотрела в будущее и верила, что оно обязательно будет счастливым и очень интересным.

Время шло, жизнь на месте не стояла, дети росли. Гриня, так на казацкий манер его звала мать, не стал исключением. В 1941 году он стал первокурсником ФЗУ. Но окончить его было не суждено – грянула Великая Отечественная война.

Бои под Миусом стали чёрным мазком в жизни шахтёрских семей. В декабре 1941 года всех мужчин, которые еще работали в шахтах и имели бронь от войны, по приказу советского командования немедленно определяли в ополчение и предписывали явиться в военкоматы. Таким образом в срочном порядке из необученных людей сформировали ополчение, которое вливалось во вновь сформированные дивизии.

Перед ними стояла одна задача – держать немцев, они имели право только лишь на смерть. В бой уходили в гражданской одежде, переодеваться было не во что. Часто уходили с одной винтовкой на двоих, а то и на троих. Задержать продвижение гитлеровской армии хотя бы на полдня – это тогда было архиважно. Задержка давала возможность Красной Армии оторваться от преследования противника.

Шахтеры в прямом смысле шли на убой, они это понимали, и в этом был их подвиг. Это потом их назовут героями, а их дивизии – шахтёрскими, тогда же они были смертниками. Тогда они встали живым щитом на пути немецкой армии, в самом прямом смысле этого слова.

В начале ноября 1941 года фронт остановился на Миусе и Северском Донце. Постоянные контратаки советских войск сковывали большие силы врага на южном крыле в ответственный период битвы под Москвой.

Самым страшным для жителей Ряженого и Матвеева-Кургана, что на Примиусье, оказался конец зимы 1942 года, когда всего за несколько дней заснеженные балки, поля и холмы вокруг почернели от крови и шинелей бойцов Красной Армии. В полях лежали неубранными тысячи тел – все эти люди погибли в декабрьских и январских боях. Погибшие несколько месяцев так и пролежали в полях, а местные жители не могли их похоронить. Те, кто видел эту картину, будучи ребенком, потом признавались, что ни до, ни после не видели ничего страшнее.

Гришин отец, Григорий Андреевич, прошедший Первую мировую войну, будучи шахтёром, в начале декабря 1941 г. вместе с сотоварищами был определён в ополчение.

Ранее утро. Вся семья собралась в комнатушке шахтерского барака. Маманя тихо плакала. Паша, схватившись одной ручонкой за табурет, а другой вцепившись в мамин фартук, пыталась понять, что происходит, почему все вдруг так загрустили и так горько плачут. Нина, которая из сестер теперь осталась старшей, подошла к отцу, посмотрела ему в глаза и сказала:

– Пап, ты вернёшься я знаю. – Из её глаз хлынули слёзы. Младшие девчонки в голос заскулили. Гриша стоял, насупившись, он с трудом сдерживал слёзы. Он батю любил, но мужчинам плакать нельзя.

Отец обнял Нину, остальные – Аня и Павлинка – прильнули к отцу. Перед выходом на улицу отец строго посмотрел на Гришу и сказал:

– Гришка, теперь в доме ты за старшого и хозяина, береги мать и девок.

У него было красивое лицо с правильными чертами, в прищуре его глаз всегда находилось местечко для лукавой смешинки. Отец излучал спокойствие и уверенность, как будто не понимал, куда идёт, а война – совсем не страшная. На самом же деле он отчетливо осознавал, что его ждёт, помнил Германскую и, как бывалый солдат, знал значения маневра и роль ополченцев. А роль была незавидной – мало кому посчастливится снова увидеть близких и вновь дышать ни с чем не сравнимым по свежести и духу воздухом провальских степей.

Отец запретил его провожать. Мать держала в объятиях двух младших дочерей, пытавшихся выскочить на улицу. Гриша почувствовал слабость в коленах и сел на табурет. Он только сейчас понял, что в последний раз видит отца; ему стало невыносимо больно, комок подошел к горлу, он заплакал.

Григорий Андреевич ушел на войну в зимнем пальто и каракулевой шапке. Это никак не вязалось с представлениями о победоносной Красной Армии, где служили бравые и лихие бойцы с молодецкой выправкой. От этих мыслей Грине совсем плохо стало на душе.

Наступил день, которого все ждали и одновременно боялись. По городу поползли первые слухи о кровопролитных боях на Миусе. А через несколько дней и вовсе стали привозить на повозках убитых и раненых из числа ушедших. Казалось, везде: дома, на рынке, у колодца люди говорили об одном – о том, как тысячами убивали наших солдат, у которых и воевать-то по большому счёту нечем. А еще говорили, что остается много раненых, немцы их не добивают, но и помощи не оказывают. Те, кто еще не замерз, ютятся у местных, но и там их не сильно жалуют, потому что самим несладко. Поэтому те мрут потихоньку. Правда, комендатура разрешила родственникам забирать раненых и убитых тоже… если найдут.

Советскую Армию полностью разгромили в Украине, больше серьезного сопротивления не наблюдалось. Немцы еще не зашли в Свердловск, наши же войска проходили через него транзитом в сторону Ростова.

Шахта выделила чудом уцелевшую полутарку. Гриша, тётка с шахты, муж которой работал с отцом, и дед, проводивший в ополчение своего единственного внука, разместившись в кузове машины, двинулись в сторону ужаса и хаоса. По дороге к Фащевке они видели бредущих советских солдат с совершенно отрешенными и худыми лицами.

«Почему они идут назад? Там же, впереди, наверняка не хватает бойцов», – думал Гриша, глядя вслед уходящим солдатам. Всё происходящее походило на какой-то нереальный и жуткий сюжет, который невозможно вместить в голову.

К ночи добрались до места. Местные жители особой приветливостью не отличались, но с готовностью указывали, где и в каких избах можно найти раненых. Они же рассказали, что никто никого не хоронит – сначала немцы запрещали, а потом и сами перестали это делать.

Гриня нашел своего отца в куче таких же безжизненных тел. Эта куча слегка ворошилась и стонала. Бойцы лежали в хозяйском сарае; чтобы согреться, они прижимались один к одному. Спасибо тётке, с которой приехал Гриша, это она через своих дальних родственников, тут обитавших, сориентировалась. Правда, ей не повезло: она хоть и нашла своего мужа, но уже мертвым, – кто-то сказал, что он еще вчера просил воды. Да и дед внука не сыскал, но нашел тех, кто видел, как того разорвало снарядом. Поди сыщи теперь убиенного. Дед вытирал мокрую от слёз бороду.

Пальто, в котором ушел отец, помогло его найти, оно было фасонным и отличалось от телогреек и рабочих бушлатов. Гриша стоял над отцом и не узнавал – его лицо было неестественно искаженным и черным, именно черным, а не серым или бледным. Слава богу, ранения оказались хоть и весьма болезненными, но не опасными для жизни.

Когда отца выгрузили дома, мать молча заметалась по комнате, готовя оцинкованную ванну, а Нина уже спешила с ведром воды, заполняя ёмкость на печи. Его нужно было первым делом вымыть. Тут же пришел шахтный фельдшер; пока мать и сёстры суетились, он осматривал отца. И только через несколько дней, когда отец окончательно пришел в себя, хотя так же и продолжал лежать, вся семья собралась у его постели и было видно, насколько они все счастливы.

Девчонки наперебой рассказывали, как они помогали матери, пока он воевал, как они верили, что он живой. А вот сосед, старый дед Кузьма, всегда бурчал под нос, что он в это не верит. Мол, всех мужичков покосит война проклятая, никто не вернется с Миуса. А они верили. Мать стояла, вытирая слезы радости платком, свисавшим с её плеч. На какое-то время в их маленьком мирке воцарилось спокойствие и уверенность, что худшее позади.