Ополчение сделало своё дело, постоянные контратаки окончательно измотали немцев. Они не понимали, откуда у русских столько народа, который безжалостно кидали в мясорубку войны, не оставляя ни малейшего шанса на выживание. Тем не менее немец на время остановился, потери они понесли огромные. Теперь нужно было восстановить силы и пополнить личный состав. В июне 1942-го ФЗУ, вместе с учащимися, готовилось к эвакуации, и Гриша находился в их числе. Он расставался с родными ненадолго, отец уже поправился.

– Ты давай, Гриня, уходи из города, а я тут уж сам как-нибудь по дому и с девчатами справлюсь. Главное, чтобы до Дона дошли, там уже немец не достанет. – Отец был немногословен, но смотрел серьёзно. Мать тихо плакала, сестренки ей вторили.

Дети из Свердловска влились в огромную колонну беженцев, бредущую за Дон. Где-то в Ростовской области немцы совершили на колонну авиационный налет. Казалось, что земля от взрывов вот-вот разверзнется и всех поглотит. Она дрожала и взметалась в высь, унося с собой обломки и тела людей. Самолеты заходили один за другим, их вой был жутким и сопровождался смертельными фонтанчиками от пулеметных очередей. Там где пробегали эти фонтанчики люди падали замертво. Гриша, прижавшись к стене полуразрушенного здания, внезапно осознал, что это последний день жизни, сейчас его убьют. Его мучил невыносимый страх, казалось, что каждая бомба и пуля летят непременно в него. Взрывы, огонь, скрежет металла заполнили собой пространство.

Всё вокруг превратилось в летящие обломки, пыль, шуршащий металл, рвущий и убивающий всё на своем пути. Повсюду слышались крики, не разобрать, кто кричит – дети или взрослые, звуки не походили на человеческие. Однако кричали люди, одни – от страха, другие – от нестерпимой боли, кто-то уже замолчал навсегда.

Рядом упал кусок доски, но не зацепил, и страх на короткое время сменился любопытством – захотелось приподняться и посмотреть вокруг, но голова вжималась в землю, и страх вновь сковывал всё тело. Всюду пыльно и жарко, рев самолетов внезапно смолк, и пыль начала оседать. Гриша неожиданно для себя вдруг понял: он всё это время не открывал глаза. И теперь, когда всё стихло он с большим трудом их расщепил. Это было невероятно… но как? Такого не может быть! Всё это время ему казалось, что страшные события происходили на его глазах, он мог поклясться, что видел всё!

Взрослые, отвечавшие за детей, приняли решение возвращаться. Когда всех собрали в колонну и та двинулась, то перед глазами предстала ужасная картина. Женщина, разорванная на две части, лежала подле раскрывшегося чемодана. Обе части тела валялись рядом, нижняя часть уже успела почернеть от обилия крови и гари. Но лицо женщины было чистым и неестественно свежим. Она задумчиво смотрела своими большими глазами в небо. Словно всё, что с ней произошло, её совершенно не касается. Это женское лицо еще долго стояло перед глазами тех, кто понуро брёл назад. Обратная дорога оказалась куда опасней, т. к. теперь они двигались навстречу немцам, и все тревожились. Никто не знал, что их ждет уже в самое ближайшее время.

После продолжительного пути появились солдаты вермахта. Они громко разговаривали между собой, их лица покрывала дорожная пыль, и выглядели они усталыми. Немцы выстроили людей в ровные шеренги и стали внимательно рассматривать, выискивая евреев и цыган. Из числа беженцев нашлись такие, кто, пряча глаза, тихо шептал переводчику и указывал на тех, кто подходил под вышеуказанную категорию.

Несчастных вывели из общей колонны, построили, и под крики солдат отвели в близлежащий овраг. Вскоре оттуда раздались автоматные очереди, потом – тишина, затем отчетливо доносились стоны. Казалось, что это всё происходит не с тобой, что всё, что ты видишь, наверное, какой-то ужасный фильм. Верить в происходящее не хотелось. Колонна тут же поредела – это означало, что теперь среди беженцев нет ни евреев, ни цыган.

Через какое-то время ряды бредущих людей пополнили советские военнопленные. Их вид ужасал – все измученные ранами и голодом. Они носили изрядно потрепанную форму, некоторые шли босыми.

Когда их погнали в общей колонне, возникла некоторая неловкость со стороны мирных людей по отношению к советским солдатам. Их вид совершенно не походил на то, что пелось в песнях и воспевалось в стихах. Солдаты выглядели униженными, они ощущали на себе недружелюбные взгляды. И в них читалось откровенное недоумение: как же так, ведь вы же непобедимые! Ведь вы сильнее всех, ведь мы недоедали и пахали как проклятые, чтобы вы могли нас защитить. А вы?.. А вы выглядите, как побитые собаки! Вы, поджав хвост, бежите, оставив свой народ, который должны защищать!

Но постепенно ярость уходила. Тот, кто осуждал бойцов за неспособность их защитить, вспоминал, что и его близкий человек сейчас на фронте. Может так случиться, что и он сейчас вот так вот бредёт, весь израненный и беспомощный, а помочь-то и некому. И тогда глаза людей наполнялись жалостью. Вот уже кто-то полез в котомку и достал оттуда кусочек сальца с хлебушком и украдкой, чтоб не видали немцы, уже суёт в руку рядом идущему бойцу.

И поползло по колонне шепотливое милосердие, напрочь изгнавшее сперва вылезшую на поверхность злобу. Теперь уже из головы колонны народ по цепочке передавал кто что мог. Кто яблоко, кто вареную картошку. Медсестра Даша, сопровождавшая из Свердловска детей, не побоялась и сначала передала раненым бойцам немного лекарств. Она была еще молода – лет двадцать от роду, не больше. Все молодые люди – романтики, и им кажется, что плохое может случиться с кем угодно, но только не с ними. Что это плохое никогда не накроет их своей тенью. Наверное, поэтому она, окончательно осмелев, стала перевязывать раненого молодого солдата. Его рука выше локтя опухла, и ее наспех перевязали подручными средствами. Рана кровоточила, и от этого повязка имела грязно-черный цвет. Солдату было плохо.

– Сестрица, – шепотом просил ее оказавшийся рядом пожилой солдат, – ты бы привала подождала, – если ненароком немец увидит, худо будет, они такого не любят. На привале мы тебя прикроем от них, вот ты и поможешь сердечному. Знамо, молодой еще, ему жить нужно.

– Дядечка, я скоро, они не увидят, да и люди же они, я ничего плохого не делаю, а выполняю свой долг, – скороговоркой прошептала она.

Эх девочка, девочка, война – это не то, про что в книгах написано, война – это смерть, и хорошо, если она будет быстрой.

Перевязка подходила к концу. Обработать рану на ходу дело серьёзное, требующее навыка и не абы какой сноровки. Даша справлялась, и от этого ей было хорошо. Она украдкой улыбалась. У неё вышло, она не трусиха, она отважный человек. Как бы там ни было, но этот совсем еще молодой солдат теперь будет в безопасности, ему станет легче.

Послышался резкий и очень громкий крик немца, затем на плечи девушки опустились жесткие руки оравшего охрипшим голосом конвоира. Он резким движением выдернул её из толпы. Даша, видимо, еще не сообразив, что произошло, плашмя упала на пыльную землю и попыталась встать. Но тут же получила крепкий удар сапогом в спину. Её скрутило от боли. Колонна остановилась.

К лежащей на земле девушке подошел офицер и переводчик. Он что-то говорил на непонятном языке, больше похожем на собачий лай. Из слов переводчика стало ясно, что офицер её считает комсомолкой, пособником комиссаров и жидов, поэтому она подлежит истреблению.

Потом офицер нагнулся, взял за подбородок девичье лицо и долго смотрел в него. Перепуганная насмерть девушка показалась ему довольно симпатичной, и он что-то ей сказал на немецком. На его лице появилась пошловатая улыбка, с неким значением он облизал губы и сделал это так, чтобы медсестра поняла, о чем он сейчас думает. Она поняла, инстинктивно сжалась, только и смогла тихо произнести слово «мама». Слёзы лились из её чистых глаз, но это уже никто не видел, потому что под вопли солдат её, пиная, погнали в конец колонны. Дашу насиловали до утра, а утром в огороде у какой-то заброшенной хаты расстреляли.