Грима недовольно поджал губы, наблюдая, как старая помятая бумажка скрывается в кармане белого медицинского халата, и умоляюще посмотрел на Эовин. Она лишь пожала плечами.
— У меня осталось только на такси, — это было чистейшей ложью. За всю ночь Эовин не потратила ни рубля, но идти и держать Гриму за ручку на УЗИ, тем более после того, что было в машине скорой, ей совершенно не хотелось. Большой мальчик, справится сам.
Он выглядел так, словно она самым подлейшим образом его предала, но Эовин лишь подмигнула ему, помахала ручкой вслед и осталась в коридоре в томительном, изнуряющем ожидании новостей. Медсестра с регистратуре ходила взад и вперёд, бодрилась кофе и снова ходила взад и вперёд. Она была вместо маятника, вместо секундной стрелки на циферблате часов. Своей точностью и зацикленностью на мелких делах она помогала отслеживать время и одновременно сводила с ума.
Спустя три кружки растворимого кофе и ещё две кружки чая, что равнялось полутора часам, открылись двери и явился он, Геннадий Адольфович, сверкающий тридцатью двумя зубами вставной челюсти. Окинув взором свои владения, он заметил смутно незнакомое лицо и прищурил глаза, будто пытаясь вспомнить, где именно он видел это помятую мордашку и не менее помятое всё остальное.
— Как он? — тут же подскочила с насиженного места Эовин и едва не села обратно от подкатившей к горлу тошноты. То ли приближались последствия бурной ночи, то ли ей всё же было страшно за Гриму. Эовин предпочитала думать о первом.
— Жить будет, — бодро воскликнул доктор, на что Эовин лишь недовольно фыркнула.
— Это я и без вас знаю.
Доктор лишь выставил перед собой руки в успокаивающем жесте.
— Не переживайте. Если никаких осложнений не будет, выпишем через три-четыре дня. А потом посмотрим, но я думаю, что всё обойдётся, — Эовин выдохнула от облегчения, но тут Геннадий Адольфович продолжил. — Сынок у вас — мальчонка крепкий, выкарабкается.
— Какой сынок? — она вытаращила глаза так, словно перед ней в мгновение ока вместо врача появился настоящий крокодил Гена и завёл «Голубой вагон», а медсестра-Чебурашка начала плясать вокруг него с кружкой своего чая наперевес.
— Как какой? Который кнопку канцелярскую давеча проглотил.
— Я с сорокалетним мужиком приехала полтора часа назад. Ужиков, бледный такой, он ещё вам сдуру десять рублей совал, чтобы мне с ним разрешили пойти. Помните? — Эовин не сдержалась и повысила голос. Ночь была бурной, а утро оказалось безрадостным. Похмелье как главное несчастье первого января осталось забытым на фоне остальных приключений.
— Вы ему кто, невеста? — с добродушной улыбкой спросил врач, и Эовин, скрипя зубами, кивнула.
— Эх, вот потому, что вы не жена, надо было тысячу давать, и тогда вы бы знали, а так…
Вспомнив все мыслимые и немыслимые оскорбления, проклятия и прочие выражения разной степени бранности, она вытащила оставленные про запас деньги из кошелька и отдала тысячу.
— На шприцы.
— Вот спасибочки, добрая вы душа! — воскликнул Геннадий Адольфович, засовывая тыщёнку туда же, где уже лежала десятка.
— Что с ним?
— Операция прошла успешно, — тон хирурга внезапно из дедушкиного превратился во вполне бодрый, сам он как будто помолодел лет на десять, а то и на пятнадцать, и вообще стал производить впечатление человека, который всё же знает, что такое скальпель. — Если не будет никаких осложнений, через три дня, как я и говорил, выпишем. Показан полный покой, месяц воздержания. Лекарства я ему при выписке напишу, проследите, чтобы он всё пил. Особенно успокоительные, а то бывают некоторые умники, которые считают, будто у них нервы крепкие и им это не нужно.
— А зачем успокоительные, если нервы крепкие?
— Я же сказал: полный покой и месяц воздержания. Чтобы ничего лишний раз не пыталось шелохнуться не в ту сторону. Что-то ещё, что-то ещё должен был сказать… — он задумался, то ли действительно вспоминая, то ли дожидаясь, когда она поможет ему вспомнить.
У Эовин не осталось никаких сил. Если бы часы в больнице издавали хоть какие-то звуки, скоро пробило бы восемь. Она была на ногах уже двадцать шесть часов, и при всём уважении к медикам, к такому режиму её жизнь никогда не готовила. И потому без лишних слов она просто открыла кошелёк и отдала Геннадию Адольфовичу ещё пятьсот рублей.
— Да не в этом же дело. Но спасибочки, — ещё одна купюра последовала за своими сёстрами, а вместо них из слишком широкого кармана появилась бумажка, которую Геннадий Адольфович протянул ей. — Вот, это адреса ортопедических магазинов. Бельё компрессионное нужно.
— На этом всё?
— Время посещения по праздникам — с одиннадцати до двух и с четырёх до семи. Но вам я бы советовал всё же к четырём прийти — от наркоза все по-разному отходят. Улыбка и хорошее настроение обязательны. Не стоит зазря волновать человека после операции, — дал последние напутствия Геннадий Адольфович и, кивнув на прощание, направился к стойке регистратуры.
Эовин не успела отойти слишком далеко, как услышала радостный визг медсестры:
— Геннадий Адольфович, вы просто чудо! Наконец купим ширму в смотровой!
*
Принять душ, почистить зубы, переодеться, взять деньги, выпить рассольчик. Принять душ, почистить зубы, переодеться, взять деньги, выпить рассольчик.
Эовин повторяла все эти действия про себя, как мантру, стараясь ничего не забыть. Сидя в больнице, она решила, что самая лучшая ложь — эта та, которая больше всего похожа на правду. Поэтому она поскользнулась при выходе из клуба, упала, а Грима как настоящий джентльмен, мечтающий о хоть каком-то доступе к её телу, вызвался донести её бренную тушку до машины. К сожалению, он не рассчитал свои силы и заработал грыжу, поэтому до машины никто так и не дошёл, а Гриму тут же довезли до больницы на такси. Поскольку все эти страдания выпали на его долю из-за благородного желания помочь ей, совесть не позволила бросить его одного в больнице, а теперь не позволяет оставить его без хотя бы одного посещения.
Во всей этой истории было как минимум два крупных изъяна. Во-первых, если кто-либо уже проснулся, то он мог увязаться за ней, и это было чревато. Она могла сказать правду по поводу белья, но резонным был бы вопрос, на кой ей тащиться и выбирать пусть и лечебные, но всё же трусы совершенно чужому мужику. И сам бы съездил, от часика без них не помер бы. Сюда же шло и то, что точного размера она не знала, но по счастью ключ от квартиры, где деньги лежат, остался у неё. И без тени сомнений она намеревалась хорошенько пошарить там в поисках заначки, потому как одно дело — купить что-то больному, и другое — купить больному что-то дорогое на собственные, кровно заработанные деньги.
А во-вторых, она не знала, насколько Грима близок с её дядей. Вряд ли настолько, чтобы хвастаться шрамами от операции, но изо всяких бань, саун и крещенских купаний ложь могла дать трещину. А могла и не дать.
Эовин понимала, что лучшая защита при отстаивании своего вранья — это не защищаться вовсе. Сказала, что правду уже озвучила, чужие додумки ей неинтересны, — и на этом всё. Но она никак не могла успокоиться, пытаясь понять, есть ли ещё какие-то лазейки, о которых она не подумала.
Стоило взглянуть в зеркало, и ещё одна трещина в её лжи расцвела буйным цветом. Когда это произошло, Эовин совершенно не помнила, но на шее у неё красовалась пара засосов. И ещё пара на груди, но их-то прикрыть труда не составляло. А вот шея… Как назло у неё не было ни одного свитера с высокой горловиной, а водолазки это место спрятать не смогли бы — слишком высоко. Тональный крем помог, но недостаточно хорошо. И всё же она надеялась, что с перепоя, да ещё если она распустит волосы, никто ничего не заметит.
Четвёртая лазейка — на ней не было лифчика. Его она благополучно забыла, лихорадочно одеваясь перед приездом скорой. Зато платье быстрее налезло без препятствий в виде поролона. Но эта проблема всё же была решаема — сейчас надеть плотный свитер, затем найти и надеть лифчик в квартире, а потом вернуться как ни в чём не бывало.
