— Но ты-то не армянин, — усмехнулась она, одновременно подавляя в себе желание сломать или откусить ему этот самый палец. Хоть между ними и образовалась почти дружеская беседа, подобные снисходительно-назидательные жесты очень раздражали Эовин, а от Гримы они и вовсе воспринимались как-то чересчур бесцеремонно и нахально.
— Вообще-то, на треть. Для Сарумяна. А для твоего дяди я на треть казак. Но на самом деле я Ужиков, — с дурацкой улыбкой произнёс он и протянул ей руку, будто они только что познакомились.
Брови Эовин поползли на лоб от такого наглого заявления, но руку она всё же пожала.
— На треть русский или на треть уж изворотливый?
— А это уже тебе решать.
Эовин кивнула своим мыслям, сжала заботливо наполненную Гримой рюмку и произнесла десятый по счёту тост:
— За ужей, и чтобы из всех змей только они и переползали нам дорогу.
— Бутылку мы распили… — отметил Грима, поставив опустевшую рюмку на стол и настороженно взглянув на Эовин. И впрямь, виски закончился, и теперь она была свободна, но, вот досада, ей уже и не хотелось уходить. На улице было темно и холодно, а тут — тепло и уютно, а ещё песни пели и горячительные напитки наливали. Замечательно ведь. Ей и впрямь хотелось остаться, но как-нибудь так, чтобы Грима не понял, что его общество ей уже вполне приятно.
— Тогда закажи вторую, в чём проблема? — с самым невинным видом пробормотала она, делая вид, будто совсем забыла об их уговоре и пьянствует просто потому, что сама хочет пьянствовать. Но, увы, это не сработало. Грима тут же широко разухмылялся, но всё же оказался менее скрытен в своих эмоциях: каким бы самодовольным и мерзким сейчас ни казалось его лицо, в его глазах так и застыл щенячий восторг.
И так они приступили ко второй бутылке, правда, отпить из неё успели разве что по глоточку — женщина, битый час вывшая на сцене «Зурбаган», наконец, угомонилась, и ей на смену пришёл дородный дядька, который явно приходился каким-то дальним родственником Эовин. Ведь иначе объяснить, почему в новогоднюю ночь этот человек решил спеть именно «Любо, братцы, любо», было почти невозможно.
— Только не это, — захныкала Эовин, услышав первые ноты до боли знакомой мелодии.
— Почему ты так не любишь эту песню? — спросил Грима, сосредоточенно разливая по рюмкам виски. — Она, конечно, не слишком весёлая, но всё же…
— Потому что мама её любила. Не знаю, как Эомер спокойно её поёт, но я не могу, — Эовин вырвала свою рюмку из руки Гримы и залпом осушила её содержимое, не дожидаясь своего собутыльника. Над столом повисло скорбное молчание, нарушаемое ещё более скорбным пением со сцены: «Им досталась воля да казачья доля, мне досталась пыльная горючая земля». Довершало всё то, что мужчина на сцене пел не намного лучше Теодреда.
— Наш столик следующий в очереди, пойдём? Выберем что-нибудь повеселее, — Грима попытался приободрить её, но на Эовин это не произвело никакого впечатления. Мысли её были далеки от праздника, и поднять ей настроение, когда она погружалась в воспоминания о родителях, было практически невозможно.
— Нет, я не пойду на сцену.
— Почему? У тебя отличный голос, получше, чем у местной Пресняковой.
Откуда-то сбоку раздался тихое обиженное бурчание той самой женщины. Что именно она произнесла, Эовин не расслышала, но была уверена, что нечто бранное. Уголок её губ слегка приподнялся, но тут же угрюмое выражение вернулось на её лицо, стоило одной мысли закрасться в голову.
— А откуда ты знаешь, как я пою? В последний раз на людях я пела на похоронах родителей, вы с дядей тогда ещё не были знакомы. Ты что, подслушивал под моей дверью? — злость вытеснила все прежние эмоции. Не моргая, Эовин смотрела на Гриму и, не находя опровержения своим словам на его физиономии, в красках представляла, что бы она с ним сейчас сделала, с каким бы превеликим удовольствием она бы сейчас задушила эту поганую змеюку, которую дядя пригрел на своей груди.
— Просто мимо проходил, ты очень громко поёшь, — кротко попытался оправдаться он.
Всё ещё глядя на него, Эовин положила ладонь ему на плечо и с силой впилась длинными ногтями в кожу. Грима зашипел от боли, а она сквозь зубы прорычала:
— Чтобы больше не проходил там, где не надо.
Песня подходила к концу, и Эовин быстро начала писать свой заказ на бумажке, чтобы скрыться от Гримы хоть на пять минут. Наконец, мужчина из-за соседнего столика вернулся на своё место, и Эовин, всё же успев передать заказ через официанта, направилась к сцене. Несмотря на выпитые пол-литра виски, походка её всё ещё была вполне обычной, а язык даже и не думал заплетаться. И всё же, чтобы лишний раз не травмировать публику, она выбрала песню, которую могла спеть в любом состоянии. Дядя бы ею гордился: быть может, это и не «Любо, братцы, любо», но казачья тема тоже была раскрыта.
— Над станицею туман, где-то курит атаман, а казак с казачкой хлещут самогон…
Первое смущение к припеву сошло на нет, и второй куплет она уже пела с широкой гордой улыбкой на лице, размахивала руками и едва не разворачивала микрофон в зал, мня из себя звезду местного пошиба. На словах «если вражья орда пожелает вдруг сделать нам подляк» она бросила выразительный взгляд на свой столик и увидела, что Грима снимает её выступление на камеру. Заметив, как она смотрит на него, он поднял большой палец вверх, и в голову Эовин закралось новое подозрение. Грима был тем ещё извращенцем, и поверить в то, что он со стаканом у уха стоял под её дверьми и подслушивал, она могла. Вот только вряд ли бы он совершенно случайно проболтался о таком своём прегрешении, и уж тем более вряд ли он сделал бы это сегодня, когда они даже начали ладить. Он был не пьянее самой Эовин, а она уж точно держала себя в руках. Грима же держал в руках телефон, вернее, в одной руке, и тот вовсе не трясся, как в хватке у неврастеника, а значит, он совершенно точно не был пьян.
Даже если Грима и впрямь подслушивал, рассказал он об этом специально, чтобы ярость и обида перекрыли в ней тяжкую грусть от воспоминаний, и от этого на душе как-то потеплело. Хотя, возможно, виной тому была выпивка.
Мелодия завершилась, Эовин выключила микрофон и манерно поклонилась, а из зала раздался чей-то очень весёлый голос:
— «Частушки» давай!
— Для «Частушек» мне понадобится доброволец, — она кокетливо улыбнулась, снова включив микрофон и обводя взглядом посетителей. — Чьё это было предложение? Выходите, не стесняйтесь.
— Не положено, — встрял звукорежиссёр. — Посетители выступают по очереди.
— Следующая очередь моя, и я не против, — прокричал тот самый мужчина, захотевший частушек, и Эовин только было открыла рот, чтобы уговорить работника караоке позволить ей остаться, раз такое дело, но не успела и слова сказать, как её схватили под руку и насильно потянули со сцены.
— Ты чего? Весело же было, — надулась она, увидев, что от микрофона её оттаскивал Грима, а не кто-то чужой. Эовин нахмурилась, думая, а когда это Грима успел стать своим, а потом равнодушно пожала плечами.
— Ты тут такой концерт устроила, что все сонные мухи проснулись, — со смесью восхищения и раздражения произнёс он, усевшись за столик. — Если бы твой дядя только узнал…
— Что, рот бы мне с мылом вымыл за «ёблю» и «хуи»?
— «Ёблю» и «хуи» дядя бы тебя простил, а вот за попа он бы тебя вы… вы… — запнулся Грима, явно забыв слово и пытаясь его вспомнить. Вот она, первая стадия алкогольного опьянения, всего-то тринадцать рюмок виски спустя.
— Выгнал? — подсказала она ему слово, казавшееся наиболее безобидным из всех, что приходили ей на ум.
— Выпорол, — поправил её Грима, наконец вспомнив, что именно хотел сказать. — Длинными такими берёзовыми прутьями, вот такими!
Засмотревшись на его жестикуляции и представив, как дядя размахивает «вот такими» берёзовыми прутьями, Эовин скривилась.
— Ты понимаешь, что несёшь?
— Эх, невинное дитя города, не знавшее ничего, кроме ремня, — Грима покачал головой, печально улыбаясь, и Эовин поёжилась ещё сильнее. Теперь ей уже казалось, что он всё же перебрал с алкоголем.
