С одной стороны была семья, с другой — отношения, от которых Эовин из принципа и врождённого упрямства отказываться не собиралась. Где-то посередине болталась она сама, одинокая в своей лжи и разрываемая на части мыслями о том, как её семья обрадуется Гриме и как Грима обрадуется фингалу под глазом, который неминуемо появится, стоит им перестать скрываться. Но пока всё было мирно. Она честно ставила своих в известность, что не будет ночевать дома, что находится в полной безопасности, что телефон у неё всегда под рукой, и потому совесть её почти не мучила.

Так было ровно до того злополучного дня. Казалось бы, суббота, на улице светило солнышко, птички пели, полусонные пчёлки жужжали, природа просыпалась, и вообще всё было замечательно. Но просыпалась не одна только природа, не только птички и пчёлки, но ещё и подозрительность.

— Ты что, курил в квартире? — вместо положенного «доброго утра» Эовин поморщилась и сонно потёрла глаза. В гостиной пахло так, словно в комнате выкурили по меньшей мере целую пачку. Собственно, эта самая пачка и валялась, смятая, на краю журнального столика, а рядом с Гримой лежала новая, и он уже успел её почать.

— Ты проспала пятнадцать часов. И это уже не в первый раз, — заядлый курильщик казался обеспокоенным, нервным, каким-то чересчур бледным, даже для самого себя, зажатым, хоть и сидел на собственном диване в собственной же квартире, и у Эовин закрались смутные подозрения, что всё то время, пока она тихо-мирно посапывала в подушку, он гуглил причины такого долгого сна. И догуглился.

— Забей, переутомление. У меня уже было такое. Много ела, много спала, просто нужно отдохнуть.

— Со здоровьем шутить нельзя, — начал он ей втолковывать как маленькой. — А вдруг с щитовидкой что-то? Или с нервами? Или, не дай бог…

— Со мной всё нормально, — Эовин быстро перебила его и плюхнулась рядом, расплывшись в широченной улыбке и будто доказывая, что она пышет здоровьем. — Я прекрасно себя чувствую.

— Ну да, и засыпаешь на ходу, — кивнув, Грима потянулся слегка подрагивающей рукой за сигаретами, но Эовин оказалась быстрее — в следующий миг она уже прятала пачку за спиной, с хитрецой щуря глаза.

— Курить, между прочим, тоже вредно. А у меня просто переутомление,

— От чего? Что-то я не слышал, чтобы твой отдел завалило работой или чтобы дома у тебя обстановка была напряжённой.

— А раз не переутомление, то я обязательно помираю, да? — Эовин не выдержала и сорвалась. Улыбка исчезла, сменившись выражением крайней степени раздражения. — Щитовидка, нервы. Ты ещё скажи, что я залетела.

Недовольный прищур Гримы мгновенно испарился, его взгляд забегал по её лицу так, словно он видел её впервые. За три года работы и общения с ним Эовин знала, что так быстро его глаза бегают только тогда, когда он что-то считает, а калькулятора под рукой нет. Обычно она не обращала на это особого внимания — привычка, всякое бывает, но сейчас его мечущийся взгляд беспокоил её.

— А у тебя месячные давно были?

— Извращенец, — скрестив руки на груди в защитном жесте, Эовин надула губы и отвернулась, изображая из себя неженку. На самом же деле она пыталась справиться с внезапно нахлынувшей волной ужаса. По щекам вмиг поползли пунцовые пятна, а по спине пробежали липкие мурашки. О чём о чём, а вот об этом она не думала. И вообще забыла. И не особо страдала. Последние месяцы выдались насыщенными, и за всеми играми в прятки она попросту потерялась во времени и запуталась в событиях.

— Ой-ой-ой, какая запретная тема, как мне совестно, — прекрасно понимая, что её реакция фальшива, он продолжал до неё докапываться. Его вкрадчивый голос проникал в самую душу, снова и снова заставляя думать, вспоминать и переживать от того, что вспоминаться ничего не собиралось. — Сама подумай, мы с тобой встречаемся с середины февраля, и я что-то не припомню…

Не дав ему договорить, Эовин схватила его за руку и наконец обернулась. По всей видимости, она выглядела настолько шокированной и испуганной, что Грима тут же подскочил на ноги, чмокнул её в лоб и, пообещав, что вернётся очень скоро, на всех парах умчался в аптеку. А Эовин так и осталась сидеть на диване, пытаясь успокоиться и найти хоть что-то нормальное в этой ситуации. Про хорошее речи не шло вовсе.

Поначалу не было ничего, кроме шока от осознания, в какой переплёт она попала. И всё же постепенно, снова и снова пробуя эту мысль, разжёвывая её для самой себя, раскладывая по полочкам ответы на элементарнейшие вопросы, Эовин смогла освободиться от сковывавшего ступора и взглянуть на ситуацию чуть более трезво. Она любила детей, любила играть с ними, баловать их, но о том, чтобы завести своего никогда серьёзно не задумывалась. Она попросту не представляла детей в обозримом будущем, всегда задвигая мысли о ребёнке лет на десять вперёд. Однако с материальной точки зрения никаких проблем не было. Да, она жила в доме дяди, но и Теодред с Эомером жили, а им обоим уже за тридцатник перевалило. Просто у них была крепкая семья, и почему бы не жить всем вместе, если дом позволяет, тем более, что Рохановых осталось не так много — всего-то четверо? Сказать, что она жила на деньги дяди, тоже не получалось — у неё было пять процентов акций компании, более того, она в ней работала, а не просто снимала барыши. Поэтому особого стыда и угрызений совести от того, чтобы принести в подоле, она не испытывала. Мысль об аборте появилась где-то на задворках сознания, но Эовин от неё тут же отмахнулась. Её учили с трудностями бороться, а не убегать от них. Несомненно, у кого-то возникали ситуации, когда именно избавление от ребёнка было своего рода актом борьбы, но в её положении, с её любящей семьёй, которая поддержала бы её в любой ситуации, с её возможностью дать ребёнку всё, в чём он будет нуждаться, это было бы именно бегством, причём самым трусливым.

Придя к какому-никакому, но пониманию ситуации, Эовин провела руками по лицу, будто стирая с щёк невидимые слёзы, и гордо подняла подбородок. Она не сдастся без боя, не из такого теста она слеплена.

Но стоило Гриме вернуться с тремя присватанными фармацевтом коробочками разных цветов, как самообладание тут же покинуло её. Нет, нет и нет, она не готова, она совершенно точно не беременна, разве она, как мать, не должна была что-то почувствовать, что-то заподозрить? Оказалось, не должна была. Все три теста укоризненно косились на неё двумя полосками и чуть ли не вопили: «Ну что, мамка, довела тебя скользкая дорожка пьянства и разврата?»

Сколько бы Эовин не готовила себя к положительному результату, она всё равно не смогла набраться мужества как следует. В голове копошилась мысль, что, возможно, отсутствие месячных, сонливость и приступы обжорства — симптомы самого обычного переутомления, или стресса, или чего-то ещё в том же духе. Но реальность оказалась куда более суровой. Из туалета она вышла на негнущихся ногах, прислонившись к двери, закрыла её и сползла вниз, глядя на стенку перед собой, как заяц, напуганный светом фар машины, которая вот-вот его собьёт. Но сквозь кокон испуга пробивалась реальность, и Эовин всё острее и острее ощущала, как на неё таращатся, без стыда и совести подавляя её замешательство своим радужно-единорожным настроением.

Эовин была в ужасе, а Грима расплывался во всё более и более широкой улыбке деревенского дурачка.

— А что ты радуешься? Вот узнают братья, посмотрю, как тогда радоваться будешь.

— Я молчу, — после возвращения из аптеки он и впрямь не произнёс ни слова, но на его лице живописно и красочно было написано всё. Почему-то казалось, что он уже и список имён состряпал. Вот пока возвращался из аптеки — тогда их и перебирал. Конечно, ведь не ему предстояло ходить с этим ребёнком, рожать его, а потом носиться с ним до тех пор, пока он не станет совершеннолетним, а быть может, и после тоже. Грима лишь получил женщину, которую хотел, а теперь она ещё и ребёнка от него ждала. Мрачнее его положение могло бы быть, если бы он был закоренелым детоненавистником, но в таком случае он бы не светился от счастья, как лампочка. Однако, возможно, это и к лучшему, думала Эовин, ещё один человек в команде по воспитанию ребёнка лишним не будет.