– Да, Вера Ивановна, я, – ответила Аня.

Хозяйка ходила тяжело переставляя отекшие ноги, руками постоянно цепляясь за стены и шаткую мебель. Ане приходилось с несколько минут ждать, пока Вера Ивановна пройдет несколько метров, чтобы открыть ей дверь.

– Сейчас-сейчас, милая, – шаркая ногами, говорила Вера Ивановна.

За то время, пока она шла, раньше Аня могла погладить Норда: поговорить с ним, спросить как дела, от чего тот не по старости своих собачьих лет оживлялся и словно отвечал ей, высовывая язык и облизывая свой нос; отвечал, что ничего, терпимо Аня, пока еще все хорошо.

В проходе отворившейся двери показалась женщина за шестьдесят лет, хотя по виду все восемдесят. Руки иссохли, а на худом лице не оставалось места, где не прорезались морщины. На лицо были одеты большие очки с толстыми линзами, увеличивающими ее глаза почти вдвое, но и в них она уже плохо видела. Увидев перед собой Аню, она по-старчески посмеялась.

– Как хорошо, что ты не забываешь меня, дорогая. Ноги уже совсем не слушаются. Гляди, уже скоро лягу и больше не встану.

– Вам что-нибудь нужно? – быстро спросила Аня. Ей тяжело было смотреть на эту женщину, как и не легко приходить к этому дому, но не ходить Аня не могла. Вот уже около года, каждый вторник, начиная с первого своего визита, Воскресенская исправно ходит, даже в болезни и с высокой температурой. Ни разу она не позволила себе не прийти к двери этого увядающего дома.

– Да, Яна, дорогая, как обычно. Вот, держи. – Она слабой рукой протянула Ане несколько купюр.

– Вы только не закрывайте дверь, – выхватила деньги. – Я скоро приду. Никто не зайдет.

– Хорошо, хорошо, – соглашалась Вера Ивановна. – Я тогда здесь пока посижу, а ты сходишь.

– Не обязательно, Вера Ивановна, идите в спальню. Сидите там уже, – раздражалась Аня.

– Яночка, будь добра, там хватит. – Изрезавшие лицо морщины стали углубляться. – Возьми бутылочку. Ты же знаешь, я одинока, а это так непросто, – грустно-выпрашиваемая улыбка не сходила с ее морщинистого лица.

– Ладно, – нехотя сказала Аня, – если будет.

– Будет, будет. Там всегда есть, – оживилась Вера Ивановна.

Магазин находился во дворе одного из частных домов, расположенных ближе к центру города, где-то в три десятка метров за этажкой, только правее от нее. Вместе с этими домами он день от дня старел, увядал, осыпался заодно с его продавщицей. «Скоро и здесь все сдохнет», – подумала Аня, положив деньги на прилавок и складывая продукты в пакет.

– Как она там? – поинтересовалась продавщица.

– Нормально, – смешав буквы слова в один звук, ответила Аня. – Водку еще дайте.

Возвращаясь в дом, Аня складывала продукты по заведенным для них местам, зная кухню Веры Ивановны не хуже своей. Замечая не мытую посуду, она принималась и за нее. Порой, если видела, что на полу образовался уже видимый слой занесенной грязи – мыла полы; если скудная мебель становилась серой – протирала мебель. Аня не собиралась приводить весь дом в порядок, но местами поддерживала видимую чистоту, всякий раз ругаясь скороговорками себе под нос.

Всегда что-то заставляло Аню после всех дел ненадолго остаться с Верой Ивановной, словно ее долгом было уделить женщине некоторое внимание помимо покупки продуктов и редкой уборки дома. Аня присядет на шатающийся стул у окна в спальне, а Вера Ивановна на свою кровать, с которой почти не слазит. С минут пять они молча сидят: Вера Ивановна смотрит в мутное окно, силясь что-то припомнить, а Аня только блуждает взглядом по полу, по стене, посмотрит в угол, поднимает голову приоткрыв рот. Воскресенская только выжидала – минут десять посидеть и можно уходит с чистой совестью, но всякий раз молчание становилось тяжелым, изнывающий. Тогда Аня старалась думать об отвлеченных вещах: к примеру о Норде.

– Вы вместе дружили? – в бесчисленный раз спрашивает Вера Ивановна.

– Да, – тяжело выдыхала Аня, – мы дружили.

– Он всегда был баловнем, мой мальчик. В последнее время, так совсем. Вот здесь кресло стояло, так он его отнес и продал кому-то, а после весь день пьяный ходил. Бывало, вижу, схватит на кухне нож и побежит за Василием. И чем он ему не угодил? – не знаю. Совсем голову терял, если напьется. Потом то Васька понял, от греха то подальше стал быстро по нашей дороге проезжать. Летом во какую пыль поднимал. Бедный мой мальчик, – грустная, натянутая улыбка задрожала. – Я всегда знала, что он не хорошо кончит.

– Пойду я, – сказала Аня, встав со стула. – Можете не закрывать. Никто не зайдет.

Со стороны этажка смотрелась зданием в четыре этажа, хотя высокие потолки возвышали ее как во все шесть. Полных этажей в ней только три; четвертый же только с улицы казался полноценным за счет того, что обнесен стенами, которые то стояли, а вот потолок поставить не успели. Самое высокое и недостроенное здание города символично возвышалось над ним, словно череп гиганта с короной на голове. И смотрят непрестанно на город уродливые, беспорядочно разбросанные, редкие черные прямоугольные впадины вместо глазниц.

Когда Аня всматривалась в этот каркас, ей всегда виделось перекошенное серое мертвое лицо с маленьким черным ртом и большими глазами. От этого только холодело в спине. Не хотелось видеть этого лица, но оно вырисовывалось само собой, а потому Аня старалась не смотреть на этажку, особенно, когда собиралась идти внутрь. Если с внешней стороны здание смотрится пугающе, отталкивающе, то внутри еще хуже; и идти туда с мыслью, что входишь в мертвую голову через ее безобразной рот; что будто бы череп проглатывает тебя, обволакивая холодной непроглядной тьмой, было совсем жутко.

Лена упрочилась в мысли, что Ане почему-то очень нравится ходить в это неприятное место. «Не поймешь эту Аньку», – теряясь в возможных доводах, заключала Лена. Впрочем, Аня сама, целенаправленно утвердила подругу во мнении, что это чуть ли не ее любимое место; даже придумала историю своей первой единоличной вылазки, полностью вымышленную и неправдоподобную. Вот бы удивилась Светлова, узнав, что ее бойкая подружка на самом деле содрогается вплоть до костей при виде этих холодных стен. Не удивительно, если вдруг, каким-то образом станет известно, что Аня то боится гораздо, гораздо больше Лены это заброшенное здание, которое все же довольно часто посещает.

Впервые ей показал этажку Наумов Олег, который бывал там чуть ли не каждый день. Долго она не решалась даже пролезть через ограду. Тогда еще Аня не стеснялась признаваться в своих страхах: была она намного более открыта и доверчива, тем более перед другом. Наумов ее понимал, как обоим казалось, словно кровную сестру; будто бы они с самого рождения младенцами лежали в одной кроватке, друг другу смеялись, улыбались, вместе дрались. Самым любимым местом Наумова была большая комната на втором этаже, в которой нет окон и только один вход. Эту то комнату первым делом и показал Олег, но большее время они все же проводили на крыше. Тогда то Аня и пристрастилась к портвейну и начала курить. Сам тот Наумов предпочитал напитки куда более крепче, но всегда – сам не имея на то средств – доставал Ане ее портвейн.

Он был на полтора года старше Ани, но учился в параллельном «В» классе, в котором числится Светлова. Раньше Аню искренне восхищало в нем умение относится ко всему, абсолютно ко всему с юмором и иронией – смотреть на вещи, даже пугающие, с непоколебимой улыбкой не только на лице, но и в глазах. Он будто бы смеялся в лицо своей же судьбы, чего Ане так порой остро не хватает. Если мрак, окутывающий душу, только делал Наумова веселее – хотя-бы внешне, – разглаживал черты его лица, то у Ани наоборот: надвигал брови на глаза, ожесточал взгляд и заставлял выпячивать опустившиеся в краях губы.

Только потом, когда уже все произошло, сердце успокоилось и настало время подумать, Аня поняла, что Наумов был из тех людей, которые желают дотронуться до дна, и чем страшнее ему было, тем он больше смеялся. Правда, один раз она видела его слезы, хотя не трезвые. Тогда он признался Ане, что очень боится умирать, но говорил Наумов так, будто бы это обязательно должно было случиться в скором времени. Но после этого он стал еще больше шутить и смеяться – весело напевать песни любимой музыкальной рок-группы. «Как предчувствовал!» Не мало загадок он оставил Ане. «Урод», – вспоминала она о нем со злобой и сестринской любовью. – «Оставил меня одну! Самому то уже не страшно!»