– Идиот что-ли? – Подавшись назад с искренним удивлением сказала Аня. – Тебе то от кого бежать? Нет, ну ты так и скажи…

– Хватит! – Перебил он. – Для начала оскорблять перестань, – озлился он больше на ее обидное удивление, чем на идиота. – Хамство свое хотя бы на время уйми. – Он опустил голову, как призадумавшись, и тихо, словно сам с собой рассуждая, сказал: – И какой из меня родитель.., – но сразу поднял глаза на хмурую Аню. – Родственники! У тебя же кто-то остался?

– Нет никого, – рявкнула Аня выпячивая губы и морща нос. – Одна в банке осталась – наедине с вами, членистоногими! Как же вы меня…

– Где осталась?

Аня не ответила, а гневно, с отвращением смотрела на Николая, будто это именно он, и никто иной, испортил ей всю жизнь.

– Ты не удочеришь, – без вопросительной интонации сказала Аня. Она знала ответ, но хотела удостовериться.

– Нет. Извини, если нарушил твои планы, – безразлично сказал он, смотря в окно и поднося кофе ко рту.

– Все вы.., – стала Аня нервно стучать длинным ухоженым ногтем указательного пальца правой руки по столу. Ее глаза сузились, а нос все также морщился от отвращения к собеседнику. – Все вы только и бежите отсюда. Кто сожрать не может, бежит как вонючий таракан с помойки. Все вы одинаковы, уроды, только уходите по разному. Трусы поганые, вот вы кто. Мрази! – взвизгнув заключила она.

Не опуская на стол стакан кофе, Николай молча, со спокойным видом выслушал Аню. Когда она, взвизгнув, обрушила на его голову последнее слово и замолчала, отвернувшись к окну, он спросил:

– Ты закончила говорить?

– Закончила! – крикнула она ему в лицо, словно плюнув.

– Тогда я пошел, – сказал он и поднявшись со стаканом ушел в подсобку.

Явившись посреди третьего урока в школу, Воскресенская, миновав турникет стала как в ступор. Сверху, с потолка холла на нее устремился неподвижный черный зрачок на стеклянной роговице которого блекло отражалась сама Аня с непомерно большой головой и будто бы раздутой, свесившейся на плечи шевелюрой, маленькими – треугольником – ножками, сузившимися в высоких ботинках с заправленными в них джинсов.

Камеры поставили в пятницу, но Аня этого не знала, потому как ушла, не просидев и двух уроков. Было понятно, что это все следствие скандала с никому ненужными школьными тетрадями, о которых забыть принципиальная в характере Ирина Васильевна никак не могла.

Словно силясь переглядеть округлый нависший глаз, Аня стояла неподвижно, как дикая кошка, которую застали врасплох – пригнет спину и опустит скалясь голову с прижатыми острыми ушами и смотрит на недруга исподлобья, приготовившись отстоять свое право на территорию. Ни один мускул не дернулся на лице Ани, даже не сработала привычка свесить на глаза брови; ни единый ее пальчик на руке не шелохнулся, а глаза ни разу не подались в сторону. Она стояла не моргая, словно принимая какой-то брошенный лично ей неравный вызов.

Как высматривая, запоминая каждые черты лица непримиримого своего врага, Аня так и стояла замерев, вглядываясь в неподвижный зрачок камеры. Она не могла знать, куда выводится изображение с этого искусственного глаза, но верно предположила, что прямиком на монитор Ирины Васильевны. Невозможно забыть, по чьей милости каждые две недели к ней домой ходит эта противная тетка из опеки. Всем своим невозмутимым, но хладнокровных взглядом она утверждала уверенность в своих силах, в неоспоримой достижимости своих целей – что расплата за ее обиды и унижения, неминуемо, как следствие незримого закона, обязательно настанет. Аня еще не знает когда, не знает как, но уверена окончательно и бесповоротно, что то неминуемо.

Возможно, Аня была бы довольна собой, увидев выражение лица Ирины Васильевны, которое как обмякло от странного зрелища стоящей напротив камеры посреди пустующего холла девочки с задранной вверх головой. Более чем с пять полных минут директор со смешанными чувствами, с интересом и крайним смущением наблюдала за этой странной Воскресенской. Та словно научилась смотреть через камеры, сквозь стены и даже через строгие очки Ирины Васильевны, проникая за глаза и высматривая ее обнаженную душу в мельчайших деталях.

Директор, не отводя глаз с монитора, откидывалась на спинку кресла, потом приподнималась, и чуть ли не задевая носом монитор, разгадывала черно-белое застывшее лицо Ани; потом снова откидывалась назад и задумчиво подперев подбородок рукой ждала, когда Воскресенской самой надоест стоять так без толку. Наконец, Ирина Васильевна, не выдержав и воскликнув: «Господи! Да что же с ней такое!», – сорвалась с места к выходу школы. Но она уже не застала Аню. Пока директор стремительно шла по коридору, в это же самое время и терпение охранника дало трещину.

– Что, камеры не видела? Так и будешь целый день пялиться?

– Уроды, – не оборачиваясь сказала Аня и пошла на второй этаж.

***

На втором уроке – который Аня пропустила – по партам пошла записка: своего рода школьная петиция, или скорее предварительный опрос, призванный собрать подписи и тем самым оправдать готовящееся обращение к школьной администрации в лице директора. Неизвестно, от кого исходила инициатива, а скорее всего к этому подвела не одна голова, но в записке недвусмысленно предлагалось переложить всю вину за пропажу тетрадей на Воскресенскую. Впоследствии необходимо было составить краткое, коллективное, а выходит – анонимное письмо и выбрать поверенного, который передаст его Ирине Васильевне. В желаемом исходе опроса, в целях которого он был начат, и не стоило сомневаться, потому как меры дисциплинарной ответственности уже были объявлены, и несли они коллективный характер для всех девятых классов, что вызвало бурю подросткового возмущения. Жирным крестом перечеркивалось все «лучше», что могла предложить школа в удовлетворении юного порыва: теперь исключались все мероприятия и походы – уже запланированные и еще нет. Но самое страшное прозвучало в конце: ни один ученик ни одного девятого класса не попадет на школьную дискотеку, проводимую в конце учебного года. Конечно, скорее всего это был блеф, но а если… Это то и настораживало.

Петиция оправдывалась просто и ясно: Воскресенской всего этого не нужно – она сама избегает всех возможных мероприятий и даже под угрозой наказания никогда на них не являлась, а потому, что с ней станется? Да и ей то бояться наказания? Одного больше, одного меньше – нет разницы! Безусловно, за этим «безобидным» оправданием скрывался не малый слой накопившейся к Ане неприязни некоторых сверстников, но на счет личных мотивов – естественно – никто не зарекался. Надо сказать, что как нелюбима была Воскресенская в своем же классе, вышло не все так однозначно, как, вероятно, предполагали инициаторы готовящейся петиции. Не все подписали пущенную по партам записку – нашлись и те, кто увидел в этом явную несправедливость, но, к сожалению, большинство выразилось «за». Да если бы и не было этого большинства, а скажем, собралось человек пять-семь, то и этого вполне достаточно, чтобы Ирина Васильевна прислушалась и, возможно, объявила об отмене своего решения.

По каким-то причинам «А» класс не принимал в этом участие – он всегда держался как-то в стороне от остальных. Зато «В» собрал больше всех подписей, то есть больше, чем родной Ани «Б» класс. Не удивительно, ведь если для учеников «Б» класса Аня, не смотря ни на что, все же воспринималась как своя, какая бы она не была, то для «В» нет существенной разницы кого «сливать» из параллельного.

Никогда, сколько помнить себя Лена, она не спорила так эмоционально и не возражала столь категорично, когда на перемене увидела перед собой записку, специально подготовленную для «В» класса. И представить она не могла, что способна так яростно выражать свое несогласие, чуть ли трясясь от негодования учиняемой несправедливости по отношению к ее проблемной подруге. Хотя Лену никто не слушал, но вплоть до начала урока она завела монолог, к которому, казалось, по своему характеру совершенно не способна. Своим тихим голоском она успела рассказать, что в вышей степени отличает человека от животного, в чем заключается общность, коллектив и на сколько бесценны согласие и дружба в нем. Но только начав говорить, на сколько прекрасна справедливость и что нет ничего более подлого, чем несправедливость, Лене пришлось остановиться при виде зашедшего в кабинет учителя.