– Что ты говоришь? – старалась понять, но в ответ было только молчание задумавшейся Ани.

Сделав глоток, Аня отставила в сторону бутылку и достала из кармана пачку сигарет. Подул ветер – голые ветви на деревьях заскрежетали о принесенных ветром слухов. Кремень зажигалки высекал лишь фонтанчик искр, тщетно призывая огонь. Сомкнув обе руки, через несколько попыток Ане удалось подкурить. Дым пустился вслед за ветром, догоняя его, стараясь смешаться – стать одним с ним целым.

В тишине очередного молчания на голову Ани налетела стая невидимых злых птиц с длинными острыми клювами, вонзающимися в голову и сеющими множество неразрешимых вопросов. Снова, опять, в очередной раз Аня поняла, что запуталась, очень сильно и, возможно, безнадежно запуталась. Жизнь страшна, очень страшна. Она – это давящее, жестокое бремя, задающее множество вопросов на которых не может быть ответа. Это бремя – как немой фокусник, ловко манипулирующий картами, удивляющий ими зрителя и задающий загадки одну за другой. Сотворив фокус, он тут же переходит к другому, потом к третьему и уже не разобрать с чего все начиналось. Можно лишь махнуть рукой и признать свое бессилие. И не спросить фокусника, как он это делает. Может быть он и сам хотел бы поделиться со зрителем своими секретами, но ведь и он не всесилен – немой, сухой и постоянно оглядывается по сторонам.

Все смешалось, поменялось, перевернулось: одно другое захватило, поглотило; что-то отпало. Многое! Почти все отпало!

Жизнь – это грязная доска со множеством разводов, висящая на стене неопределенности, страха и смутной надежды.

– Ты веришь в Бога? – дрожащим голосом от скопившихся слез спросила Аня.

– Не знаю. По-моему это выдумки, – призадумавшись ответила Лена.

Слышным шепотом Аня прочитала:

Из сердца моего вырвали Бога,

Душа теперь не чувствует скорби.

Вырвали не Бога, а забрали мечту.

Не душа скорбит, а нейроны в мозгу.

Выйди, не стой, присядь со мной.

Может быть среди нас двоих,

Не ты один покрылся чернотой.

Посмотри, я тоже? Повернись!

Не молчи. Видишь эти слезы?

А израненные руки? Смотри!

Не отворачивайся! Ну хоть солги!

Ну скажи, что во мне осталось?

Есть хоть капля былой чистоты?

Из ранних записей Воскресенской Ани

– Ты должен меня удочерить, – выкрикнула Аня и стала ждать, но в ответ лишь оскорбительная тишина. Только ливень, стуча, все продолжал понапрасну хлестать ленивую землю. Знал бы он, что земля слишком похожа на людей, по природе своей глухих, слепых и бесчувственных. Нет им дела, кроме своих мелких забот, раздутых до всеобъемлющих размеров, как нет никакого дела земле – лишь разевать рот и проглатывать в свои недра скошенные временем плоды.

Казалось, вместо того, чтобы помещению наполниться невидимым, но ощутимым волнением; вместо того, чтобы воздух, пропитанный запахом кофе, неудержимо задрожал от оброненных Аней слов; за место этого все только замерло, еще более притихло, насторожилось и прислушалось.

Немного переждав, пока пройдет волнение, Аня, выпрямив спину, немного вытянув шею и расправив скованные плечи, обернулась к стойке. В ее глазах блеснула злоба. Как около двух месяцев назад, когда она только поступила в клинику и раздраженно подбирала подходящее место для каждой своей вещи в тумбочке, так и сейчас – Аня снова почувствовала себя подобием какого-то невидимого сквозняка, незаметно проскользнувшего по полу помещения. Опять ее никто не замечает!

Положив на спинку стула правую руку, Аня возмущенно оборвала затянувшуюся тишину:

– Ты слышал, что я сказала? Тебе надо меня удочерить! – с расстановкой проговорила она последнюю фразу.

Из проема показался вялый, апатичный лицом Николай с теми же безразличными на нем глазами. Подойдя к стойке, он уперся руками в прилавок и скучающе-прохладным тоном спросил:

– Из дома сбежала?

– У меня мама умерла, – проговорила Аня, немного потупив свой злобный взгляд. Но слова, ею произнесенные, звучали как обыкновенная констатация сухого факта, словно не совсем ее касающегося.

Обратно собрав тишину, Николай присмотрелся к Ане.

– Я же вижу, что ты врешь, – не шелохнувшись сказал он.

– Что-о-о? – заревела в негодовании Аня, подскочив с места. – Она позавчера умерла! Я в больнице лежала, когда это случилось! – Отведя руку в сторону, она указывала пальцем в пол, будто на нем лежит какое-то неоспоримое подтверждение ее слов. Взгляд ее не отрывался от Николая. – Ты не имеешь права так говорить про меня. Я еще та тварь – я знаю! Я постоянно вру, но сейчас ты не можешь так говорить про меня. Урод! – не выдержала она, оглянулась на стол и хотела что-нибудь схватить, чтобы кинуть этим в лицо Соболева.

– Успокойся, – повысил тон Николай. – Вот же нервная, – усмехнулся он.

– Нервная?! – опять вспылила Аня, сделав шаг вперед. Из-за общей усталости она плохо владела собой. Воскресенская с трудом сдерживала свои порывы и ей понадобилось не мало усилий, чтобы не начать бросаться в эту безразличную физиономию чем только попало. – У меня вся жизнь на хер полетела, а ты говоришь, что я вру! Вы все такие.., уроды! На словах готовы, а на деле… На деле ты ведь тот же паук! Только и высматриваешь, кого бы сожрать…

– Да успокаивает ты! – негромко ударил кулаком по столу.

Аня замерла на месте, будто очнулась от какого-то приступа. Лицо ее стало бледным, цветом чистой бумаги, и казалось высеченным из камня. Неподвижный ее взгляд впился в лицо Николая.

– Как тебя зовут то?

– Анька по-моему… теперь, – неуверенно сказа она.

– Хочет кофе, Аня?

– Давай, – как завороженная отвечала, двигая только челюстью и губами.

– Только сядь и успокойся, – сказал он, и добавил: – Аня.

Спустя несколько минут они сидели за столиком Ани друг напротив друга: каждый со своим стаканом. Николай раньше не наблюдал за церемонией с кофе и сахаром, неукоснительно соблюдаемой Аней как священный ритуал; да и не мог, потому как сидит она постоянно спиной к стойке. Ее движения были такие выверенные, тщательные, что Николай не мог оторваться от этого, казалось бы, на первый взгляд, скучного зрелища.

Успокоившись и дав возможность возобладать уставшему рассудку над стихийными характером, Аня, не отрываясь от своей обязательной процедуры над напитком, спокойно начала разъяснять Николаю.

– Если ты не удочеришь, они заберут меня в приют, как для собак и будут держать, пока у них не найдется повод вышвырнуть меня, понимаешь? – С серьезным дипломатичным видом посмотрев на Николая качнула она головой. – Тебе не надо будет содержать меня. Квартира у меня есть. Заработок найдется… Короче, прокормить себя смогу. – Махала она пакетиком над кофе. – Только оформить… Как это называется? – Замерев, призадумалась она. – Короче, удочерение просто оформить и все.

– Мне уже пятнадцать.., будет, – сделав паузу, продолжила она. – Только три года продержаться…

– Но я не могу, – перебил ее Николай.

– Что… Да.., – замялась Аня. – Я же тебе объяснила, – поддалась она вперед, снова теряя терпение. – Ну что непонятного то? Тебе не надо будет меня обеспечивать. Удочерение оформим, чтобы они отвязались от меня и ты отдельно и я отдельно, и пошли все они на хер, мрази конченые! – вскипая подняла она тон.

– Подожди, только не нервничай, – приподнял он ладони вверх, будто защищаясь или остерегаясь любого гневного всплеска Ани. – Я уезжаю отсюда. Продаю по-быстрому свою квартиру и уезжаю. Подожди, подожди, – приподнял руки, останавливая Аню. – Я тебе объясню, чтобы ты поняла, что со мной этот вариант ну никак не получится. Я поеду в монастырь, на самый север. И это решено окончательно. Там я постригусь в монахи и больше никогда не выйду за стены того монастыря, – сказал он, будто сам слабо верил своим словам. Соболева на самом деле одолевали большие сомнения, что и этот шаг может быть последним в его жизни. Как бы не сорваться снова, на другое место; как бы не разочароваться опять.