Казалось, что внизу раздаются какие-то шумы. Это, верно, кто-то бежит за ними. На черных пролетает лестницы мерещилось, что из темного угла, или из самого проема выскочит некто здоровый, схватит за руки Лену и потянет вглубь, в самую тьму. Она же такая маленькая, хрупкая девочка; она даже не закричит от испуга.

– Ну быстрее же, Аня, – вытянула умоляюще ее имя. – Ну что ты там? Аня, быстрее!

– Да заткнись ты! – рявкнула Воскресенская, вставляя ключ в замок.

Дужка замка расцепилась. Ударив им о железную дверь, Аня мигом сняла замок и плечом оттолкнула дверь, которая распахнулась на крышу этажки. Побежав на выход, Лена чуть не свалила подругу с ног, от чего получила в спину свирепый взгляд и, возможно, пару бранных слов в придачу. Дверь захлопнулась и Аня, накинув замок на внешнюю сторону двери, сцепила дужку с корпусом замка.

– Аня! Аня, ну что нам теперь делать? Мы же теперь заперты здесь! О-ой! – простонала она. – Я ведь знала… Знала! Что нам делать, Аня-я? – замерев на месте и прижав пальцы обоих рук ко рту, волновалась Лена. Круглые глаза с ужасом и надеждой смотрели в спину Ани. На ее лице, как два маленьких ручейка, блестели слезы.

Вытащив ключ из замка, она не спеша положила его в карман куртки и обернулась к подружке. Не раздвигая губ, Аня сдержанно, дружелюбно улыбалась Лене, как улыбалась всегда, желая ее успокоит. Когда Аня так делала, глаза ее лучились нежностью, в которых тем не менее засела глубокая грусть.

– Дура! – закричала Лена. – Я же чуть в обморок не упала! Теперь мне будет это сниться до конца дней.

– Хоть теперь у тебя будут нормальные сны.

Одной Лене известно, что она из всего этого извлекла. Скорее, она расценила произошедшее как злую шутку подруги, к которым – говорила она себе – надо бы уже давно привыкнуть. На самом же деле Аня понимала, что небольшой испуг может отпугнуть назойливую хандру Лены, а то, право, невыносимо уже смотреть на эту кислую физиономию, постоянно кусающую свою нижнюю губу.

Над девочками почерневшее, местами еще темно-серое, сплошное, непроглядное небо. Ни луны, ни тем более звезд – все скрылось от людских глаз, потерялось. Вокруг были сплошные стены, кое-где исписанные надписями, застланными в вечернем сумраке черной пеленой.

Лишь два небольших проема выглядывают наружу. Один смотрел на четырехэтажки, дворы, небольшой парк слева, чуть дальше улица Каменная, справа Лесная, которую пересекает Парковая; отсюда видно край дома Ани на Ветхой. Другой устремлялся прямо в лес, где Аня закопала Норда. Сейчас с этой стороны ничего не видно, а днем можно увидеть почти каждый дом, в том числе ржавую крышу Веры Ивановны.

Пока Лена около первого проема раскладывала листы прихваченных из дома старых газет, Аня стояла в стороне и смотрела в сторону леса, втягивая в легкие едкий дым сигареты. Всегда было грустно смотреть в эту сторону: там две смерти, там безвозвратное увядание, там доказательство беспомощности человека; в той стороне все, что ожидает каждого, что приближается и к Ане. Она замахнулась окурком и бросила как можно дальше. Красный уголек дугой устремился вниз.

Как и Лена, Аня сняла с плеча свою сумку и положив под себя, поджала ноги и обняла колени руками. Бетон все еще сохранял холод покинувшей город зимы. Приятная легкость, которая обняла Аню сегодня у пруда, безвозвратно улетучилась, забыв, что именно тогда сердце Ани было для нее самое желанное; на всем свете самое любимое было для нее сердечко. Предательски испарилась она – эта легкость красоты и любви: покинула Аню, подразнив ее кратким мгновением, оставив после себя приторно-горький привкус во рту.

– Ты забыла что-ли? – присев спросила Аня.

Сказав, что не забыла, Лена поднялась и достала из сумки бутылку портвейна. Аня не вставая, лишь немного приподнявшись, достала из своей – черной, с птицей в уголке – штопор.

– Я так, если только пару глотков, – сказала Лена передавая бутылку. – Не охота сегодня.

Говорила она так, будто того требует формальность, ведь Лена никогда много не выпивала, по большей части потому, что трех-пяти глотков ей было вполне достаточно. У Ани немного не так: она, конечно, любила быть попьянее, чем подруга, но во всяком случае перестала напиваться как раньше. Бутылка полностью не опорожнялась, а плотно закупоривалась пробкой и после хранилась под кроватью.

Некоторое время подруги сидели молча и смотрели кто куда. Лена наблюдала, как кто-то выгуливает в парке собаку, Аня же пристально вглядывалась в неподвижное небо.

– Скоро утки прилетят? Они когда у нас прилетают? – задумавшись спросила Аня. Опьяняющая дымка медленно и приятно застилала глаза.

– Какие утки? – хихикнула Лена положив подбородок на колени.

– Я сегодня была у пруда. Пустой он, и неба в нем нет. Некому в облаках плавать. А когда опустила руку, ничего, кроме воды не почувствовала. – Аня осеклась. – У тебя нет ощущения, будто что-то сломалось?

– Ну, не знаю, – пыталась сообразить Лена. – Может быть и есть… Когда хандра, да, есть такое, – придумала она.

– Я только все не могу понять, где сломалось, – глядя куда-то вдаль говорила Аня. – Может там сломалось? – Подняла голову вверх. – Или здесь? – Снова опустила вниз. – А может быть во мне… Или в тебе. Лен, в тебе что-то сломалось? – посмотрела она на подругу.

– Не знаю, – грустно ответила Лена, – может быть и сломалось что-то. Только я сама не знаю, что.

– Вот и он не знал, а тоже чувствовал, что сломалось. Ты же помнишь? С его рожи ухмылка то не сходила. Я раньше думала, что он смеется, а ведь нет, теперь поняла – он ухмылялся. Неужели думал, что победит ее… Или он так ее победил? – Она вопросительно посмотрела на Лену.

– Аня, – подняла она голову поморщив лицо, – я не улавливаю. Ты о Наумове? Кого он победил?

– Судьбу! – загорелись глаза Ани. – Да хоть самого Бога. Как хочешь, понимай.

– Смертью победил Бога? А еще меня дурой постоянно называешь, – довольно улыбнулась Лена, вернув подбородок на коленки.

– А сама ты думала о смерти? – помолчав продолжила Аня.

– Когда плохо, думаю. Когда хандра, хочется взять, и покончить с этим. – Она сделала паузу. – Просто иногда жить страшно. Бывает, мне кажется, что я не выдержку всего этого. Но сейчас лучше. Я просто знаю, что надо переждать. Знаешь, это тяжело описать: становишься такой одинокой, никому не нужной…

– Оставленной, – с пониманием добавила Аня.

– Да, точно, оставленной, – закивала Лена.

– Вот и я думаю, – поднимая бутылку сказала она. – Все чаще теперь думаю.

Как подстреленная птица камнем врезается в землю, так и последние слова впечатлительно ударили по Лене. Она медленно набрала в легкие прохладный вечерний воздух и тяжело, будто силясь, выдохнула. В такие редкие минуты откровения с Аней, ей всегда хотелось обнять подругу, а лучше даже вместе поплакать. Это утешает, и Ане – считала она – слезы бы пошли только на пользу. Лена любит поплакать, от этого становиться легче; слезы всегда что-то смывают.

И почему все эти откровения с Аней так тяжелы? Такие они все мрачные! Хоть бы раз, вот так вот сидя вдвоем они заговорили бы о чем-то дурацком, пустяковом; хоть бы раз поговорить чисто по-девчачьи или полистать глянцевый журнал. Лена соскучилась об этих разговорах, ведь по большому счету и Аня у нее единственная подруга. Хотя она девчонка общительная, но нет у нее человека, с кем можно посплетничать, подурачиться, посмеяться друг над другом или над собой. Но с Аней все как-то не так – все постоянно сложно.

– Мне сегодня пришла мысль, когда я сидела у пруда, – сказала Аня. – Ведь прежде чем стать чистой, надо испачкаться? Как думаешь?

– Ты серьезно? – хихикнув спросила Лена, но посмотрев на Аню, грустно смотрящую куда-то вдаль, сгладила лицо. – Зачем это пачкаться, чтобы стать чище?

– Ведь если не понять, что грязная, тогда зачем мытья? – шепотом рассуждала Аня, но подруга не расслышала. Лена ухватилась руками за сумку и придвинулась к подруге.