К шести вечера уже изрядно темнело – все еще рано наступала ночь. Серое, свинцовое небо, медленно растворялось во мгле уходящего на покой солнца. Возможно, звезда когда-то, тысячи лет назад, противилась подобным переменам, не желая уступать свое царское место в зените небосвода, но со временем, старея, поняла звезда, что не будь этих перемен, не было бы надобности в ней. Но как же гордо солнце от одной только мысли своего смысла! Будь оно вечно, легко бы отдало свое бессмертие, лишь бы оставаться звеном в умном круговороте вещей.

Желая, радуясь своему временному забвению, солнце покидало людей и темная пелена все напористее опускалась на город. Зажглись фонари, оставляя под собой блеклые островки света. Кое-где они сдавались – от испуга лампочки перегревались и меркли, навсегда погаснув. Со своим особым воплем, с треском, в страхе перед тьмой, безвозвратно обрывали раскаленную спираль. Скоро она остынет, станет совсем холодной – как земля.

В ожидании подруги, Аня стояла на тротуаре под светом фонаря. Взгляд ее устремился куда-то в конец улицы, где в темени терялась дорога. Эта улица всегда пустует – и днем и ночью; редко увидишь прохожего на ней. Свет над головой Ани замелькал – она посмотрела на фонарь. Лампа словно задергалась, забилась как в болезненной конвульсии, из последних сил борясь с неотвратимой мглой. Словно беспристрастный зритель, Аня смотрела на лампу в ожидании исхода борьбы.

Треск. Лампочки надорвалась. Свет побежал к спирали, обнял ее и исчез. Аня посмотрела в конец улицы. Там все еще горели все имеющиеся фонари.

– Уроды, – сурово сказала она.

Показалась Лена. Шла она вдоль улицы не спеша, медленно переставляя ноги. Как бы не охота ей было, она никогда не опаздывала, в отличии от Ани, которая могла это сделать намеренно, назло подруге, в дни особо поганого настроения. Молча подойдя, Лена посмотрела в глаза Ани, словно говоря: «Ну, веди Анька. Раз вытащила меня, веди. Вообще, делай, что хочешь – мне уже все равно. Как же я ненавижу эту твою этажку! Похоже, что и тебя, Анька, я тоже терпеть не могу». Словно вступая в разговор, Аня ответила взглядом: «Куда ты от меня то, кислая морда, денешься?».

Воскресенская шла первой. Они прошли вдоль сетчатого забора с левой стороны. Остановившись, Аня отодвинула рябицу и ловко проскользнув первой, придержала ее для Лены. Та стояла, сложив руки на груди, отречено созерцая открывшийся перед ней проход.

– Ну! – нетерпеливо сказала Аня. Вздохнув, Лена злобно бросила взгляд на Аню и полезла за ней, медленно, оглядываясь по сторонам, чтобы нигде не зацепиться. Пока подруга пролазила, Ане захотелось отпустить сетку забора, чтобы тот влетел прямо в ее недовольную физиономию. До того раздражал Аню вид Лены.

На площадке заброшенной стройки было уже довольно темно. Дорога с возвышающимися над ней фонарями почти скрылась из виду. Лица размывались скрывая эмоции, являя только общие черты. Впрочем, раздраженные подруги и не смотрели друг на друга: Аня продолжала идти впереди, за ней потупившая голову Лена не спуская руки с груди.

Огибая пачки бетонных плит, груды стальных прутьев, брошенных вместе со строительством; ступая на множество почерневших и свежих окурков, упаковок от чипсов и различных бумажек, валяющихся на сырой земле и местами поросшей травы; задевая пластиковые и стеклянные бутылки, в основном от дешевого пива, подруги подошли к черному проему: один из входов в череп гиганта.

– Будешь светить. Включай фонарик, – сказала Аня.

Устало, прикусив нижнюю губу, тем самым демонстрируя свое недовольство всем происходящим, Лена достала телефон и подруги пошли вглубь мрака. Даже днем здесь непролазная темень – без фонарика совсем никуда.

С каждым шагом – чем дальше вглубь – Аня все более раздражала Лену; даже смотреть в ее спину было противно до отвращения. Назло, она специально опускала фонарик ниже себе под ноги, заставляя Аню идти в слепую.

– Да свети же ты! Тупая совсем? – не выдержала Аня, обернувшись к подруге.

Предстояло пройти просторное помещение по периметру которого было разбросано множество дверных проемов, но нужно было попасть на лестницу, а к ней отсюда можно выйти только определенным ходом. Аня знала – это третий проем справа. Вообще, она могла бы пройти и на ощупь, не глядя выйти на лестницу, вот только вслепую ступать было опасно. Всюду валялись бутылки, камни, кирпичи, даже кем-то были принесены детские игрушки: пластиковые куклы, разорванные плюшевые зверюшки, но их можно было увидеть не часто.

– Ты не боишься, что когда-нибудь тебя здесь изнасилуют? – понизив голос, язвительно прошипела Лена, будто они уже попали в какую-то беду. – И меня вместе с тобой.

– Ну и что, – спокойно и шепотом ответила Аня. – Сейчас или потом. Какая разница, кто?

– Фу! – протянула Лена. – Какая ты, оказывается, мерзкая. Будет наркоман какой-то. Потом спидозной всю жизнь будешь ходить. – Лене хотелось уколоть подругу и ей показалось, что это у нее вышло. Но Аня не подавала признаков обиды; ее интонация в голосе оставалась непоколебима, отчасти от того, что сама была больше сконцентрирована на своем страхе. Она пыталась держать себя, чтобы не пошатнуться на ослабевших, дрожащих ногах; чтобы Лена не видела, как на ее спине дергаются мышцы. Лицо ее опять насупилось – так легче всего скрыть свои настоящие эмоции. Не умеет она смеяться, как это делал Наумов; хоть хмуриться будет.

Правда, мысль об изнасиловании покоробило Аню; она раньше об этом и не думала. Но до чего же противно стало! Тошнота подступила к горлу, а в висках неприятно застучало. Впрочем, это скорее всего от быстрого притока крови, разгоняемой испуганным сердцем. И все же, до чего неприятна одна мысль об этом! Врезать бы Ленке только за это по ее лицу, чтобы сразу в кровь; оставить на память пару ярко-красных трещин на припухшей губе!

– Сама только об этом и думаешь, – отомстила Аня.

– Дура что-ли? Тебе может все равно…

– Если говоришь, значит только об этом и думаешь, – отрезала она. – Все, заткнись! Может здесь вправду кто есть, – шепотом сказала Аня.

Лена притихла и больше не открывала рот. Напуганная, подсвечивала телефоном Ане под ноги, чтобы та шла ровно, не задела бы чего на полу и тем не натворила ненужного шума. Анька права – надо идти тихо и не болтать. Вот закончится все это мучение и Лена подберет пару язвительных слов, чтобы снова задеть ее. Но на Воскресенской особо не отыграешься за подавленное настроение от хандры, а ведь больше не на кем. Лену она тоже может уколоть каким другим словечком, и часто даже более обидным, но хоть какая-та отдушина от подруги. Не забывая прошлого, Лена всегда воспринимала Аню как свою опору, даже в том, что на эту самую опору иногда можно вылить немного скопившейся желчи. Ане ничего не станет – она сама будто в ней купается.

Два сердечка бились чуть ли не в такт. Кровь каждой быстро пульсировала по венам, отдаваясь глухими ударами в ушах. Только кромешная тишина тьмы слышит волнительную мелодию двух молодых сердец, словно теплую музыку жизни среди пустого, безжизненного холодного пространства этажки.

Подруги уже шли по лестнице, подбираясь ко второму этажу, как Аня неожиданно остановилась и шепотом сказала:

– Тихо! Ты слышала?

В тенях лица Лены, подчеркнутых отраженным от пола светом фонарика, блеснула мокрая пелена на нижних веках глаз. Скулы заметно приподнялись, а нижняя губа медленно опустилась, и она, обращаясь к Ане, умоляюще простонала:

– Пожалуйста, пойдет отсюда.

– Быстрее. Побежали, – сказала Аня и быстро рванула наверх, перешагивая через одну ступеньку. Лена – не думая – за ней. Только и слышала Аня за спиной дрожащий голос, чуть не срывающийся на крик:

– Я тебе говорила! Я же тебе говорила!

В ушах встал непрерывный гул от быстрого кровотока в перепонках. Убегая наверх, присматриваясь к ступенькам лестницы и стараясь светить не только себе под ноги, но и Ане, Светлова почувствовала как затряслись ее руки. Она стиснула рукой телефон, чтобы не выронить его. По щекам щекотно побежали слезы. Страшно думать, что может сейчас с ними статься.