Похоже, думала Аня, надо будет брать деньги у Лены и идти с ней в книжный магазин. Обязательно с ней, потому как Аня едва ли выдержит все эти преследования продавца, снующего между стеллажами и непременно психанет, затопав с суровым, напускным видом к выходу.

Оставалась самая последняя, высоко висящая на стене – почти под потолком – полка. Маленькой ростом Ане пришлось не только закинуть назад голову, от чего уже начинали ныть мускулы шеи у затылка, но и пришлось немного отойти назад, чтобы разглядеть, какие книги можно оттуда снять. Опять ничего – каких-то семь неизвестных Ане книг с названиями, совершенно не привлекающих ее внимание. Лишь с боку одна известная всем фамилия. Воскресенская читала только одну его книгу об униженных людях, которая, по-правде говоря, оставила в памяти Ани вполне добротное впечатление, хотя местами и была скучновата.

Тут выбирать более нечего: либо классик, либо завтра в магазин с Ленкой – этой кислой морщащей губы физиономией, на которую смотреть противно. Не долго думая, Аня выдернула стул из под стола, поставила напротив полки и запрыгнула, встав на него своими грязными зимними ботинками с высокой подошвой. Сняв книгу, она громко спрыгнула на пол и оставив куски сырой грязи на сидении, задвинули стул обратно.

Когда Аня подошла к стойке, Николай уже ожидал маленькую хмурую посетительницу – первую, кто заинтересовалась книгами. Он поднялся на шум ударивших об пол тяжелых ботинок. Заметил он, что Воскресенская перепачкала стул, или нет, либо не придал этому особого значения, но Соболев молчал, как постоянно молчал его отчужденный взгляд.

– Сто? – положила она книгу на стойку.

– Да, – кратко ответил Николай.

Достав из кармана джинсов мятую, затертую и прилично надорванную в центре сторублевую купюру, Аня небрежно бросила ее около книги. Взгляд ее упал на витрину, в стекле которого слабыми очертаниями отражался интерьер кофейни, а за ним, скопом, лишь разделенные ярусами витрины, лежали кондитерские изделия с фаст-фудом. Всякое утро игнорируемый, никотином растравленный в течении дня желудок незамедлительно отреагировал, да так, как не могла ожидать того Аня: живот больно крутануло, а после, словно каким тупым лезвием, полоснуло изнутри. Задержись боль еще на секунду, Аня бы согнулась чуть ли не вдвое, схватившись за живот руками. Но стандартные решения не дня Воскресенской, которая тут же решила, что кофе с сахаром вполне сойдет, чтобы успокоить взбунтовавшийся желудок, тем более она не пила хороший кофе с тех самых пор, когда Лена повела ее в кинотеатр, и в тот же день, Аня, злая, как затравленная оса, сказала, что в кинотеатре она в последний раз в жизни и нога ее больше не ступит в «этот термитник снующих и постоянно жрущих уродов».

– Латте, средний, – сказала Аня, уверенная, что на стакан кофе мелочи у нее то предостаточно. Так и есть – давно у Ани не проседали так карманы куртки под тяжестью монет: еще и останется. – Сладкий, – после добавила она.

Но опять кольнуло, порезало, закрутило, аж отдало в горло чем-то жгучим. Морщась от боли, Аня в поясе подалась вперед, чуть согнувшись. Ужасно не хотелось сейчас стоят у прилавка и считать эти копейки, как это постоянно делает в магазине мама – долго считает, пока за ее спиной не скопится целая вереница озабоченных лиц. Пару раз стерпев это «унижение», Аня больше не ходила с ней в магазин.

Пока кофеварка шипела, неспешной струей заполняя стакан готовым горячим кофе, Аня все же не выдержав режущей боли, ткнула указательным пальцем в стекло витрины и сказала:

– Еще этих два, – а после добавила, – горячими.

Когда перед глазами Ани со стаканом латте стояла белая тарелка с двумя горячими бутербродами, а возле них книга, Николай озвучил цену ее удовольствия, а в ответ получил звон множества ссыпающихся из обеих рук на стойку монет. Держа руки в карманах и сжав в кулачках всю мелочь, Аня морально готовилась к этому унизительному, как считала, моменту, а когда невозмутимый Соболев стал отсчитывать монету за монетой, Воскресенская с опаской косилась на входную дверь – как бы кто ее не застал при столь ужасно стыдливых обстоятельствах. Если бы кто зашел в кофейню в эту же самую минуту, возможно, Аня, никогда и ни при каких обстоятельствах не краснеющая, тут же бы залилась краской. Но все обошлось – еще сорок рублей оказались лишними.

И все же чего-то не хватало, и Аня не сразу сообразила, чего именно.

– Так сахар где? – поняв, возмутилась она. К двум уже лежащим на стойке пакетикам, рука Николая добавила еще два – таких же невзрачных, словно пустых, худых, чуть ли не прозрачных пакетиков сахара.

Не без удивления на происходящее, протяжно помахав головой, Аня сказала, что этого мало, всем видом давая понять, что без сахара не сдвинется с места, а то, что видит перед собой, и сахаром назвать нельзя. Смех один! К четырем прибавилось еще два. «Да он издевается!», – подумала Аня.

– Да как же.., – вспылила она, от возмущения подавившись словами. – Это же совсем ничего!

Восемь пакетиков не придали ей уверенности, что этого достаточно, но, видно, Николай, как решила Аня, совсем жмот, причем особенной, редкой породы. Она громко, как бы в знак протеста, фыркнула, сунув подмышку книгу и подобрав стакан с тарелкой, пошла к столику.

За забором десятилетиями назад заброшенной стройкой, прозванной подростками этажкой, город из четырех и пятиэтажных домов контрастно переливается в будто бы вымирающую деревню со множеством оставленных, пустующих, маленьких деревянных, порой кирпичных, осыпающихся, покосившихся, где-то с обрушенной кровлей или стеной, домов. Пожалуй, это и есть его окраина, представляющая из себя забытую часть города с увядающими престарелыми жителями. Те, кто остались и кто готов еще жить будущим, как несколько семей, которых единицы, безуспешно пытаются продать свои дома с участком, год от года снижая цену. Остальные же – это старики, дети и внуки которых давно перебрались ближе к центру или вовсе покинули этот городок. Впрочем, для людей пожилых это не самое худшее место, ведь всегда найдется занятие, столь необходимое под старость лет, что обеспечивает огород или сад, да и сам дом, требующий к себе постоянного внимания.

На самом краю этой городской деревни остался только один дом, в котором пока еще не забиты окна. Каждый раз, когда Аня подходит к не закрывающейся калитке забора, она думает, что не долог тот час, когда ей лично придется вколачивать гвозди в рамы его окон. Правда, она никогда не понимала, зачем это делается. Не редко Аня ловила себя на мысли, что чем раньше, тем, наверное, и лучше. Но не могла понять – правильна ли эта мысль и как с ней обходиться: позволять бесцельно блуждать среди прочих, или вернее всего стыдиться ее. Что-то, некое чутье подсказывало, что мысль эта, навязчиво посещающая каждый вторник, не столь уж и бесчеловечна.

Во дворе все также: с самого лета прошлого года около деревянной собачьей будки, на земле лежала нетронутая цепь с ошейником на ее конце. Старый, почти ослепший и совсем глухой Норд умер в конце июня жаркой ночью во сне, но судя по морде, не безболезненно: пасть разинута, а неживые глаза устремились куда-то вдаль вечного покоя. Хорошо, что это было в ночь с понедельника на вторник, ведь Аня приходит в этот дом только каждый второй день недели. Случись это в середине недели, труп бы так и лежал нетронутым под палящим солнцем, дожидаясь Аню. Пришлось бы капать прямо во дворе, около тела, чтобы поскорее сбросить его и избавиться от отравляющего зловония. Но Аня уже давно решила, что когда Норд умрет, она отнесет его тело ближе к лесу – до которого не долго пешком – и там похоронит около какого-нибудь старого дерева. Так она и сделала: из под лестницы достала лопату, выкатила тележку и отправилась провожать пса к последнему его пристанищу.

Тремя короткими ударами руки Аня постучалась в дверь. Вера Ивановна плохо видела, но хорошо слышала.

– Яна, это ты? – послышалось из комнат.