Да, нужно признать, что к такому удару он оказался не готов.

«Люба… Люба… Как она могла? Как там следователь сказал: "Цыганка нам уже всё рассказала. Во всех деталях и подробностях"? Сколько я её знаю? Меньше месяца. А что я вообще о ней знаю? Да ничего! Да, она страстно хотела спасти свою мать! И для этого ничего лучше не придумала, как одним махом убрать и следователя, и меня, показав свою лояльность, и таким образом облегчить участь своей матери? Цыгане ведь ещё те психологи! Так разводят людей на улицах и вокзалах, что те им сами отдают всё до последнего гроша. И Люба, мастерски сыграв на самых тонких струнах души, сначала заманила в этот капкан, а потом и сдала. И меня, и Володьку! Он, наверное, тоже арестован, и его заставили признаться. Они на это мастера! Иначе откуда бы они узнали, что половина денег у меня дома. Я должен вытащить хотя бы его! – Неожиданно из памяти всплыла маленькая замурзанная девочка, сидящая на крыльце Володиного дома во время их последней встречи. – Что будет с ней и с его женой?!» – терзался Марк, позабыв о своей семье.

И к моменту первого допроса решение было принято. В кабинете Верноруба он сразу попросил ручку и бумагу, сказав, что обо всём напишет сам.

– На чьё имя писать заявление?

– На имя прокурора области Михаила Ивановича Пасюка, – ответил Верноруб.

– Скажите, а где сейчас Владимир Мудко?

– Где-где? В соседнем кабинете. Его допрашивают. Он, в отличие от вас, даёт показания.

Сердце, ударов которого Марк после приступа вообще не слышал, загрохотало залпами «Катюши»: «Боже! Таки угробил Вовку! Нужно срочно что-то делать!»

– Вы только учтите: я пишу признание, но Мудко ни в чём не виноват! Он отказался принять деньги! Я, уходя из дома, бросил их в угол коридора. Он этого не видел, – со всей возможной искренностью зачастил Марк.

Верноруб и его коллега переглянулись. В их взглядах читались и недоумение, и ирония. «Не верят…» – понял он.

– Поверьте, я говорю правду. Мудко ни в чём не виноват. Я признаю, что предлагал взятку, но он её не принял. Отказался, – настаивал Марк.

– Ладно, ладно, Рубин, вы пишите, – махнул рукой Верноруб. – Суд разберётся, кто виновен, а кто невиновен.

Ручка дрожала в руке, но теперь уж не от волнения, а от слабости, и корявые буквы вытанцовывали на белом листе бумаги признание, упорно отводя от друга угрозу обвинения в получении взятки.

Уверенность в том, что цыганка Люба так мгновенно и подло предала его, лишила Марка способности сопротивляться.

Он, всегда находивший самые невероятные пути оправдания или смягчения участи всех своих подзащитных, оказался бессилен защитить самого себя.

Когда Марк закончил писать, Верноруб, пробежав глазами документ, повёл пошатывающегося от слабости Марка на второй этаж, в кабинет прокурора области Михаила Пасюка.

Почтительно передав заявление Марка своему шефу Верноруб пошептался с ним и, коротко, как бы прощально взглянув на Марка, вышел из кабинета.

Михаил Иванович Пасюк, худощавый, подтянутый мужчина в чёрном деловом костюме, с белой рубашкой и бордовым галстуком, с густой шевелюрой и довольно правильными чертами лица, лет на двадцать пять старше Марка, сидел за столом и читал заявление и протокол допроса.

Минут десять в кабинете висела тишина, изредка прерываемая жужжанием осы, безуспешно пытавшейся пробуравить головой оконное стекло.

Наконец прокурор закончил читать и соизволил поднять глаза.

Перед ним стоял, опираясь на спинку стула, в общем-то обычный высокий, худощавый, с впалыми небритыми щеками парень лет двадцати пяти.

А вот что бросилось в глаза прокурору, так это его лицо жёлто-землистого цвета. В тот момент оно было больше похоже на лицо мертвеца, если бы не огромные карие глаза под густыми, чуть вразлёт чёрными бровями. Влажные и выразительные – они высвечивали всё, что клубилось в глубине его души, и Пасюк отчётливо разглядел в них отчаяние и безнадёжность.

– Ох, какой же ты ещё молодой, Марк Захарович, – с издёвкой проговорил он, – а знаешь, за что ты будешь сидеть?

– За посредничество…

– Нет, дорогой, – ухмыльнулся прокурор, – сидеть ты будешь вот за что…

Он открыл верхний ящик своего стола, и перед Марком легла… копия жалобы, которую он написал и отправил с Любой в ЦК Компартии Украины.

– Ты, хлопчик, чуть меня, мою карьеру не угробил. По крайней мере, притормозил. И надолго. Меня ведь только-только назначили прокурором области. А я такого не то что тебе, я бы и брату родному не простил! – зло прошипел прокурор. – Ты понял? Так что сидеть тебе для начала, сколько суд даст, а потом… мы ещё что-нибудь придумаем!

Прокурор нажал невидимую кнопку, и в кабинет вошли два милиционера.

– В следственный изолятор, – коротко бросил Пасюки, повернувшись к Марку, сказал: – А у тебя теперь будет достаточно времени подумать, на кого можно жалобы писать, а на кого нельзя.

Милиционеры – офицер и сержант – сопровождали Марка в машине-автозаке в его новый «дом». Глядя на помертвевшее лицо арестованного, офицер попробовал шутить:

– Ну что вы так убиваетесь, товарищ адвокат? Всё проходит. Раньше сядете – раньше выйдете! И в тюрьме люди живут.

Отвечать не хотелось. Потрясение сменилось торможением. Ни мыслей, ни чувств. Мозг замер.

Его ввели в здание изолятора и подвели к окошку, где офицер предъявил документы, а сидевшая внутри женщина стала оформлять задержание. Закончив, она выдала какую-то справку офицеру. Тот положил её в полевую сумку, повернулся к Марку и неожиданно заорал:

– Что стоишь, зэк грёбаный! Пшёл, сука! Пшёл! – он махнул рукой на дверь, у которой его уже ждали контролёры изолятора.

Марк оцепенел, в ужасе глядя на офицера: «Неужели это – тот же человек, который двадцать минут назад так вежливо и с сочувствием успокаивал меня в автозаке?»

И в одно мгновение он осознал: великий и единый советский народ тоже делится на касты. И он сейчас из высшей касты рухнул в низшую. Из «товарища адвоката» стал «грёбаным зэком».

«Зэк» – слово, вызывающее у людей, живущих на свободе, только два чувства: презрение и страх. Марк вспомнил, как у него самого вздрагивало в душе, когда он попадал в компанию человека, о котором говорили: «Он сидел». Чем-то неведомо опасным веяло от таких людей.

И это несмотря на то, что ему нередко приходилось общаться с подзащитными, бывшими под стражей, и даже участвовать в выездных заседаниях суда в колонии.

Очевидно, в людях генетически было заложено представление о зэках как о людях, побывавших в другом, почти потустороннем мире. Страшном и неестественном. И сейчас Марк тоже стал частью этого мира.

Отчаянным усилием воли он подавил в себе рвущийся наружу протест и, как на смерть, поплёлся к ожидавшим его «ангелам» в зелёной форме с малиновыми погонами на плечах.

Два дня отсидел в карантине – пустой камере, где рама кровати была перехвачена решёткой из тёмно-зелёных железных полос. Ни матраса, ни подушки, ни одеяла. Своеобразная пытка: ни лечь, ни повернуться.

Мысли, одна страшнее другой, роились в голове, а картины будущего рисовались всё мрачнее и мрачнее.

«Как же так? Как мог я, избранный уже после трёх лет работы в "золотую десятку"…» – и тут он мысленно перенёсся всего на пару месяцев назад, в зал совещаний коллегии адвокатов, в котором ежемесячно слушал лекции опытных мэтров на курсах «молодых адвокатов».

Только в этот раз все члены коллегии собрались совсем по другому поводу: выборы комиссии по качеству – «золотой десятки» адвокатов области.

Адвокат, избранный тайным голосованием в эту комиссию, становился на три года неприкосновенным для проверок, а сам мог проверять любого из коллег по указанию председателя с правом ходатайства об увольнении, если считал его работу недостойной.

Каждый писал свою десятку лучших и бросал записку в небольшую урну. Секретарь президиума коллегии подсчитывал голоса.