– Что ты, Черри-бомб, – взяла слово Либерсон, опередив подругу с ответом. – Это же несравненный Лиамель Ларссон, который ни разу за все десять лет ее не обидел, не унизил, не воспользовался в собственных интересах и не прятал от друзей и знакомых, как постыдное пристрастие, – злобно тыча вилкой в лазанью Мира раскрошила ее на мелкие кусочки. – Он, как никто другой, достоин стать спутником жизни вечно спасающей его задницу мисс Эванс, что спит и видит себя в замужестве с человеком, который ни во что ее не ставит и даже не собирается делить с ней постель! – на последних слова экзекуция лазаньи была окончена, и Либерсон гневно бросила вилку на стол.

От слов обиды, выплеснувшихся из Миры желчным потоком и со слезами вдогонку, Форман закрыла лицо руками, глядя на нее из-под пальцев. Сама же Эванс не ответила. Мерно ступая от окна к столу, она села на пустой стул напротив Либерсон и медленно отпила чай из чашки.

Либерсон была готова увидеть на ее лице что угодно: гнев, обиду, покаяние, но в глазах Амелии застыли базальтовые скалы, недрогнувшие под напором гнева подруги. Лицо ее было абсолютно пустым, ничего не выражающим и немного безучастным. Поставив чашку на стол так, что жидкость в ней не колыхнулась и на сотую часть дюйма, Миа откинулась на спинку стула и все же удостоила подругу ответом, проглотив крепкий чай, едва смочивший ее губы.

– Не видите ли в этом иронии, мисс Либерсон, – тихо добавила она и внимательно посмотрела на Миру, ожидая, когда на ту снизойдет озарение.

Озарение себя ждать не заставило и быстро сменилось стыдом, отразившимся на лице Либерсон, а Эванс так и смотрела на нее с пустым выражением лица и холодным взглядом.

– Все твои доводы без сомнения имеют место быть, – тихо начала она безжизненным голосом, ровным и без какой-либо интонации.

– Ми, детка, – Форман попыталась ее остановить, но Эванс только посмотрела на сноху, и Черри не стала искать стоп-кран, когда экспресс «Амелия Эванс» набрал полную скорость.

– Но подумай хорошенько, Мира, – обращение по имени уже говорило о многом. Эванс еще не дошла до абсолютного нуля в разговоре, когда способна была заморозить любой объект рядом с собой.

– Каждый ли брак столь успешен и лишен недостатков? Лиам искренне думает, что готов на этот шаг. Даже если он на него не решиться, – Эванс всплеснула руками и тут же опустила их, – он все это время был рядом, и он будет рядом, будет заботиться обо мне и Нике, да, неумело, но порой важен сам факт попытки, это уже лучше, чем прожить всю жизнь одной, – по какой-то только ей понятной инструкции собирала Эванс макет ячейки общества слабо напоминающей отношение к институту брака и семьи.

– Простите, мне нужно отойти, – Либерсон резко вскочила из-за стола и бросилась в сторону ванной, где, судя по звукам, переживания вырвались из нее вместе с содержимым желудка.

– Ты же не веришь во всю эту хрень, которую сейчас сказала, – в отсутствии Либерсон при их разговоре, Форман требовала от золовки откровенности и серьезно смотрела на нее исподлобья.

– Я не верю, ты не веришь, а Мира верит, – Эванс опять отхлебнула из чашки и поставила ее назад, посмотрев в окно на одинокий фонарь на улице.

– Ты нарочно изводила весь день бедную девочку, притащила ее к Лиаму, а затем ко мне, чтобы промыть ей мозг и заставить думать, как ты хочешь, – Форман вскипела и бросила на стол салфетку.

– Ты думаешь, мы твои игрушки, Миа? Мы не твои куклы, мы живые люди, у нас, в отличии от тебя, есть чувства, Эванс, слышишь? – рвались из нее слова обиды, но Форман все еще не переходила на крик, чтобы Либерсон не расслышала ужасающей правды, о которой еще чудом не догадалась сама.

– Ты права, Черри Форман, – и Эванс подарила ей знакомый холодный взгляд, в котором застыли базальтовые скалы, начинавшие покрываться льдом.

– Мне плевать на чувства подруги, которая собралась рожать ребенка одна при наличии у него живого и здорового отца, мне плевать на чувства друга, который после смерти любимого пытается хоть как-то наладить жизнь и привнести в нее некое подобие стабильности, мне наплевать на тебя, Ашера Младшего и Ника, мне вообще на всех плевать, – каждое слово становилось все холоднее, а ледяной блеск в глаза Амелии усилился.

– Ты же знаешь, что это не так, – извиняясь, опровергла ее слова Форман. – Ты идешь на многое ради других, но порой делаешь это так… – она сглотнула ком, подступивший к горлу, когда поняла, насколько ее слова задели ранимую девушку, что пыталась казаться неуязвимой.

– Это порой пугает, Ми, – как-то грустно закончила Черри свою мысль. – Ты соглашаешься пожертвовать многим ради близких, а как же ты? Как же ты сама? Ты же не хочешь синицу в руке, когда уже видела журавля в небе, – Форман не решилась озвучивать, только намекая на что-то очень личное для подруги.

– А кто-нибудь спросил, чего хочет сам журавль? – Эванс все еще смотрела в окно, но голос девушки теплел. Абсолютный ноль сменился зимой в Антарктиде, где еще есть жизнь.

– Может ему ничего и не нужно, только бы лететь себе по небу и никогда не быть пойманным? Может быть, он и существует только для того, чтобы на него смотреть. Видеть, как он летит высоко-высоко в бескрайней синеве. Пролетает над тобой и не замечает тебя с высоты своего полета, – рассуждала она, ведь прежде чем составить точное описание событий, нужны были еще и свидетельские показания самого журавля, так как синица и Эванс уже высказались.

– Но ты же его видишь, – не согласилась с ней Форман. – Смотришь, задрав голову, и не можешь отвести взгляд. И как бы высоко он не летел, тебе всегда будет хотеться оказаться рядом с ним, – сочувственно говорила она, опять не намекая ни на кого конкретного и намекая на всю ситуацию в целом.

– А я буду держать свою синицу в руке, и смотреть, как же журавлю идет это чистое синее небо, но я буду не одна и мешать его полету тоже не буду. Мне так высоко, как он, не взлетать, Черри, а журавлю всегда нужно будет небо, – когда Эванс замолчала, на пороге кухни уже стояла Либерсон, утиравшаяся полотенцем и обменявшаяся с Черри взглядами.

Форман помотала головой в ответ и отмахнулась. Либерсон последовала молчаливому совету Черри и не стала лезть к подруге в душу. Она всегда чувствовала себя там медведицей в посудной лавке, и порой причиняла большой ущерб неловким словом или едва заметным замечанием. Какой бы неуязвимой Эванс не пыталась казаться, но и у нее есть гордость, причем побольше, чем у многих, оттого она и вцепилась в свою синицу.

Эванс же молча смотрела в хмурые облака и вспомнила, как же прекрасно было время, когда она смотрела только в землю и не видела никого вокруг себя. Не поднимала взгляд, чтобы на фоне ослепительного солнца увидеть того, что никогда не могла заполучить. Ни прикормить, ни приручить, ни заковать в клетку. Подрезать журавлям крылья – кощунство. Они должны летать. Высоко-высоко, расправив крылья, парить над землей и растворяться в знойном воздухе сливаясь с горизонтом, пока ты бережно держишь свою синицу в руке. Какой же он красивый – журавль в небе, жаль только, что он птица не ее полета, и ей к нему никогда не взлететь.

Посреди глубокой ночи входная дверь в квартиру открылась от широкого маха ноги и практически слетела с петель, ударяясь о противоположную стену. Тесное пространство гостиной сразу же наполнилось громким топотом тяжелых шагов по скрипучему деревянному полу, и человек, миновав коридор, уверенно шел по направлению к спальне, не останавливаясь ни на секунду.

– Пошли, мышка, хватит спать! – громыхнул знакомый низкий рокот над ухом спавшей девушки.

Подскочив на постели от грозного голоса, бившего волнами гнева в сонное сознание, Эванс едва успела разлепить глаза и потянуться к кобуре, висевшей на изголовье кровати. Внезапный нарушитель спокойствия оказался настолько подстегиваемым клокочущим внутри чувством, добавлявшим тому скорости и решимости, что его сильная рука вытащила девушку прямо из кокона теплого одеяла. Руки со стальной хваткой на худых плечах встряхнули расслабленное тельце, словно свежевыстиранную простыню, сходства с которой Эванс добавляла ее природная бледность. Столь грубая и быстрая проверка на целостность и работоспособность прогнала сон окончательно.