На пороге, уходя, он долго мялся, и, наконец, слюняво поцеловал мне руку, видимо, демонстрируя высший пилотаж галантности. При этом он противно краснел, потел и вонял, пряча в щербатый пол маслянистые глаза. И не зная, что еще добавить, в конце концов, быстро удалился…

Целый час после этого я провела в ванной. Ворчала и мыла кисть руки дегтярным мылом, поливала духами и настойкой календулы.

После его ухода в воздухе повисло тестостероновое радиоактивное облако, прячась от которого наш тибетский гномик-монах, скроив недовольную мордочку, забился под пианино…

До сих пор я абсолютно уверена, что это бабуля сослепу или от чрезмерной нервозности подсыпала Мяснику в иван-чай порошок из высушенных прошлой весной спаривающихся червей опарышей, что, как известно, афродизиак раз в сто сильнее виагры. Нет, не со зла, не подумайте о ней плохо, просто она очки забыла на тумбочке.

Закаты сменялись рассветами, снег начал превращаться в грязную талую воду, шапки и пуховики переехали на антресоли.

Вскоре мы привыкли к присутствию в нашем доме этого хмурого человека.

Иногда он приходил с телохранителем. Тогда тот бедняга, борясь со скукой, развлекался метанием дротиков в коридоре, в ту самую живую мишень, которую бабушка нашла выброшенной позади рынка ведьм Меркадо-де-Брухас в Ла-Пас. Мишень уворачивалась от дротика и прыгала по стене как солнечный заяц, а если охраннику все-таки удавалось ее достать, она начинала причитать противным женским голосом на гуарани.

Но чаще он приходил один, проводить вечера при свете оранжевого в розах абажура над кухонным столом, за чашкой иван-чая с домашним вареньем из розовых бутонов. Он рассказывал бабушке о своей непростой судьбе, о понятиях чести, о цене слова и о дешевизне человеческой жизни, о делах законченных и еще не начатых, о планах и о долгах. Бабушка вздыхала, подливала чай и пересказывала ему по памяти Веды.

Никаких посягательств на мою неприкосновенность в виде вонючих поцелуев он больше не предпринимал.

Он исчез, когда декабрьское полнолуние совпало с лунным затмением и первой метелью, так же таинственно, как и появился. Прислав по почте на прощанье мне мешок леденцов и снайперскую винтовку…

Снег тяжело оседал на вайях папоротников и на голых ветках продрогших яблонь в саду. Хлопья бились в стекла, в печи трещали поленья, ночь просилась к нам в гости, напуганная сорокоградусным морозом. Снежинки ткали занавеси в узорах наступающего безлунья. А задрав голову, только и есть что разгадывать, то ли это звезды падают, то ли это льдинки уносятся в небо, следом за улетевшими безвозвратно криками сов.

Рассветы сменяли закаты, солнце все выше забиралось над горизонтом. Уже и вовсе стали не нужны куртки, и изо всех садов Чумного города распространялся дурман сирени. Бабушка приносила на кухню душистые гроздья и колдовала за закрытой дверью над приготовлением сиреневого вина.

Но надо сказать, что на меня вся эта история с продажей в рабство повлияла весьма предсказуемо. Я всерьез задумалась о самостоятельной жизни.

На западной окраине Чумного города располагалась Ложко-Плошковая деревообрабатывающая фабрика. Которая, как понятно из названия, занималась производством деревянной, столь обожаемой горожанами посуды. Конечно, их можно понять, ведь удовольствие от размазывания сладкой рисовой каши теплой деревянной ложкой по деревянной же тарелке, ни в какое сравнение не идет с тем же процессом, но в пластиковом исполнении. К тому же коренные жители Лахденпокья утверждали, что червячки и термиты, неминуемо заводящиеся в знаменитой посуде, выползали из пор в тарелках на запах еды. И что насекомые эти вкусны, полезны и являются ничем не уступающим мясу источником протеина. Чашки же сами собой наполнялись соком, похожим на березовый, и веточки, что прорастали наутро из ручки, придавали напиткам дивный аромат и неповторимый вкус, не говоря уже о ложках, сочащихся медовой смолой. Но не только это объясняло пристрастие рестораторов и гурманов к деревянной посуде Ложко-Плошковой фабрики. Нетронуто-деревянная изнутри, с внешней стороны она была невероятно красива, благодаря умениям местных художников. На ней горели гирлянды анютиных глазок с воздушными лепестками, светились букеты роз в самый пышный период цветенья, распускались нежные ирисы и палевые белые пионы.

Вы, наверное, уже догадались, что я выбросила из головы пустые мечты об Академии, и решила устроиться подмастерьем на Ложко-Плошковую фабрику – расписывать посуду. Провозгласив независимость маленького, но гордого государства под названием Анжела Белова. С ударением на первый слог, пожалуйста!

Сирень отцвела лиловым дождем, сиреневое вино настаивалось в хрустальных сосудах, туфли сменились босоножками…

В школе готовились к Выпускному. И только и разговоров было вокруг меня, что о предстоящем выборе профессии. Одноклассники-двоечники перешептывались, что на севере, в старом порту Гельсингфорс пришвартовался пиратский корабль. Одноглазый капитан-сомалиец набирает в команду новых матросов, и автостопом они доберутся туда за пару дней. Отличница в очках с толстыми линзами, дочка завхоза школы, хвасталась, что ее пригласили работать в местную библиотеку, ту, что на площади Добрых Традиций. Застенчивый троечник, немногословный толстяк с последней парты, устроился в охотничье хозяйство на Совиных холмах помощником лесничего, своего деда. А первая красавица школы, что уже месяц как беременна и сразу после Выпускного выходит замуж, надеялась родить тройню зараз, двух мальчиков и девочку. И все её детки родятся магами, она уверена!

Атмосфера предстоящего праздника пополам с надеждами на реализацию дерзких планов витала под теплым июньским солнцем. Оно тоже предпочитало в это время года не заходить за горизонт.

Даже тучная колченогая гардеробщица, чьего имени никто не помнил, изуродованная артритом старуха, придремав под вешалкой, видела сладкие сны о незаметно прошедшей юности, о несбывшемся и ускользнувшем. Над ее головой, в туманных облаках грез, кружилась в танце молодая брюнетка с карминной розой в волнистых жгучих волосах, обнимая за плечи стройного высокого офицера. Вальс Шуберта закручивал их в водоворот невысказанной любви, и так близко им было до счастья, так близко и так недосягаемо далеко! Седая, тучная и морщинистая, она улыбалась во сне, становясь на коротенькое мгновение той стройной и страстной девчонкой с розой в черных до пояса локонах, перед которой открывались все пути и для которой не было ничего невозможного…

А я, затаив дыханье, тянулась за курткой, боясь разбудить ее и помешать этим горьким иллюзиям и сладким обманам.

Я абсолютно уверена, что бабушка не отпустит меня наняться юнгой на пиратский фрегат. Да и сомнительно, что одноглазый сомалиец примет на борт девчонку… Грустная, брела я домой, молясь всем забытым богам и демонам Девяти Миров, чтобы не превратиться в одинокую безымянную гардеробщицу в потерянной в провинциальном городишке школе для неодаренных детей.

Прощаньем с детством и ответом на мои наивные мечты было письмо, пришедшее по почте из далекой Парижской Академии Изящных Искусств. Ведь когда-то слова «Заоблачный Париж» были обронено тобой, превратив этот город в символ моей потерянной любви. В солидном перламутровом конверте с десятью марками с видами недосягаемого прекрасного города был отказ на мою просьбу о предоставлении гранта на обучение. Точка.

Ложко-Плошковая фабрика ждала меня…

Наши закаты это и есть рассветы для кого-то, и течения времени не замечает только не проснувшийся или философ…

Но мир не такой, каким кажется на первый взгляд, надеюсь, вы не забыли это железное правило?

Я роняла слезы на перламутровый конверт. Бабуля, почему-то загадочно улыбаясь, вышла из кухни, оставив меня горевать в одиночестве. Минут через пять она вернулась с подарком на этот мой злосчастный день окончания школы. В руках ее была зеленая бумажная папка. И обыкновенный железный ключ.