– На кого? – не понял Марк.

– На молодую плоть, на девушек, на мальчиков. Разве тебя не сводит с ума желание, и ты не хочешь стать обладателем этих тел? Взять их, безраздельно владеть? Я вижу, как в тебе бушуют страсти, но ты скрытен, Марк Анний Вер. Не сдерживайся, отпусти себя. Отпусти!

Последние слова Адриан произносит почти шепотом, наклонившись к уху Марка, и тот чувствует запах благовоний, которыми умащивали тело императора, аромат пестумских роз. Кажется, что-то щекочет ухо. Ах, да, это борода Адриана! Марк хочет отстраниться, но не смеет, ибо никто не знает, что может привести в ярость властителя Рима. Вдруг тот решит, что у него неприятно пахнет изо рта и Марк брезгует им? Или еще нечто подобное? Разум Адриана непредсказуем.

Но Адриан отходит сам, и Марк всматривается в его серьезное лицо, полыхающие тайным огнем глаза. Это глаза человека, утомленного жизнью, много видевшего, много пережившего, человека, измученного носовыми кровотечениями, глаза, говорящие о еще не погасшем внутреннем жаре.

Император опускается на стул, поглаживает седеющую бороду, густую, завитую в мелкие колечки.

Домиция Луцилла рассказывала Марку, что про нее, про эту самую бороду. Якобы, лицо цезаря в молодости портили безобразные шрамы и бородавки, и чтобы скрыть свое уродство он отрастил волосы на лице, хотя до него ни один правитель Рима не был бородат. Сам-то он объявил себя приверженцем эллинизма, древней греческой культуры, а все великие греки, как известно, славились лицевой растительностью. За исключением Александра Македонского, пожалуй. Но Гомер, но Фукидид, но Аристотель?

– О чем я говорил? О страстях? – продолжает Адриан. – Да будет тебе известно, но у меня тоже есть страсть. Одна-единственная, на всю жизнь…

Император замолкает, ожидая уточняющего вопроса Марка, и тот не заставляет себя долго ждать.

– Какая, страсть, цезарь?

– Любопытство, друг мой, я любопытен и это моя болезнь. Из-за нее я лишился своего Антиноя. – Он быстро моргает глазами, словно пытается согнать набежавшие слезы. – Я был в Египте и поверил гаданиям, что душа Антиной столь любимая мною, не покинет его тела прежде меня. Она вознесется на небо чудной звездой всего на мгновение, а потом вернется на землю и вновь вдохнет в него жизнь. И мой мальчик, мой Антиной тоже в это поверил.

Адриан замолкает, словно ему трудно говорить, как будто его душат рыдания, которые он когда-то насильно сдержал, чтобы не выказать слабость, а теперь пришел, наконец, подходящий момент. Но император не рыдает, после некоторой паузы он продолжает подрагивающим голосом:

– Вечером Антиной вошел в волны Нила, а мы встали на берегу, подняв головы к небу. И мы увидели его, моего Антиноя. Там, в далекой небесной глубине засияла новая звезда. В этом был знак богов, откровение Юпитера!

Адриан поднял глаза к потолку, выложенному цветной мозаикой, изображавшей сонм всесильных божеств Рима. Там был Юпитер, Юнона, Марс, Геркулес и другие, менее мощные и значимые божества. Они прогуливались по небесному потолку, ступая по облакам пятками, как по земле.

– Что же случилось потом?

– Он не вернулся, – сухо сообщает император и вытягивает ноги, показывая красивые сандалии с золотистыми шнурками, ухоженные ступни.

Несмотря на свой драматичный рассказ, он выглядит расслабленным, ленивым, но глаза продолжают полыхать тайным огнем, иногда прячась за веками, которыми, словно занавесями в театре, прикрывают бурную жизнь закулисья.

– Чем занимается твоя мать, почтенная Домиция Луцилла? – интересуется он.

– Она гуляет по портику, а потом пойдет в библиотеку.

– У меня собраны все книги мира, – не упускает возможности самодовольно похвастать Адриан. – Ей будет что почитать. Впрочем, она может взять моего раба. У меня хорошие чтецы. Говорят, тебе скоро исполниться четырнадцать лет?

– Это так, цезарь!

– Пора надевать тогу взрослого мужчины. Думаю, пора! Я смотрел твой гороскоп и звезды подсказали, что наступило время. Мы устроим празднества по этому поводу в следующие Либералии19.

Мысль о тоге-вириле20, пока не приходила Марку в голову. Обычно юноши надевали ее в шестнадцать, а то и позже. Но император уже отличал его от остальных, так почему бы не стать взрослым раньше? Мать и прадед будут им гордиться.

– Я поговорю с Домицией об этом, – продолжает Адриан. – Надеюсь, ты не против? А сейчас посетим термы. Это моя гордость. Там ты увидишь невероятных морских чудовищ в мраморе, колонны и барельефы с тритонами и нереидами.

Он поднялся, сделав приглашающий жест рукой, и они отправились в бани, следуя по плитам широких дорожек, в тени изящных портиков, сопровождаемые резкими криками павлинов, которые важно разгуливали по траве.

Вечером, после обильного обеда, Марк удалился в свою комнату, воздух которой перед тем освежили шафраном и корицей, и лег на ложе.

Мысли, впечатления переполняли его, ведь он никогда так близко не был с императором. А сейчас проводит часы вместе с ним, слушает изумительные рассказы о Греции, Египте, Антиохии. Цезарь большой знаток искусства и обычаев этих стран. Когда-нибудь в свое время и он, Марк, сможет сесть на быстроходную галеру и отправиться в путешествие, чтобы оглядеть весь цивилизованный римлянами мир.

Это будут его странствия и его впечатления. И он тоже будет о них рассказывать, и слушатели тоже будут слушать его с горящими глазами.

– Ты еще не спишь, Марк?

На пороге комнаты возникла стройная фигура матери в столе. Они часто делали так: Домиция Луцилла приходила к нему перед сном, присаживалась в ногах сына, расспрашивала о том, что его волновало, делилась сама. Эти доверительные беседы вошли у них в привычку и могли показаться странными только извращенному уму.

Сейчас же они горячо принялись обсуждать новость, связанную с получением Марком тоги взрослого. Для них это было неожиданной милостью цезаря, хотя Домиция и подозревала, что здесь не обошлось без благодатного влияния Сабины. Несмотря на то, что августейшая пара находилась в ссоре, и уже несколько лет супруги не жили под одной крышей, Адриан все-таки прислушивался к своей жене.

– Ты очень нравишься императору, – говорила Домиция Луцилла. – Это дает нашей семье право надеяться на будущие милости. О, боги, нам надо не упустить удачу!

– Клянусь Юпитером, я буду стараться, мама! – смущенно обещает Марк, вспоминая горящие глаза Адриана.

Обязательство, данное матери, накладывает на него особый обет послушания, однако имеющий четкие границы. Что если Адриан хочет видеть в нем Антиноя, только не греческого юношу, а римского? Правда, Антиной не был таким знатным, как Марк, и связь патриция с вольноотпущенником никогда не возбранялась. Но с Марком другое дело.

Разве своими близкими отношениями с цезарем он не уронит честь семьи, не опозорит род?

Свои тревоги и сомнения он не доносит матери. Для чего ее беспокоить? Зачем ставить перед трудным выбором ее и прадеда Регина? Хотя для Регина, наверное, не существовало дилеммы в таком деликатном и важном вопросе. Марк чувствует, что прадед из-за власти готов на все, даже пожертвовать своим внуком или, хотя бы, частью его тела.

Лунный свет уже пробивается в узкие отверстия окна, когда Домиция Луцилла покидает сына. Она уносит с собой масляную лампадку и ее блуждающий огонек, двигается по коридору все дальше и дальше, погружая комнату во мрак. Только аромат пестумских роз еще висит в воздухе – во дворце Адриана его добавляют везде, даже в масло светильников.

Теплый, еще не остывший воздух проникает в помещение, овевает Марка, сулит ему сладкие сны. Но он не спит, все думает о разговоре с матерью. Рядом на столике стоит поднос с фруктами, он тянется, берет финики, ест.

Внезапно, он чувствует, что кроме ночного ветерка в комнате кто-то есть, кто-то живой. Неужели воры? Но виллу охраняют преторианцы. Император? Марк беспомощно вжимается в кровать, чувствуя, как его бросает в жар.