– Я с ним не трахаюсь, – возразила я, демонстрируя полное самообладание. – И ты это знаешь.

– Да, конечно, – выдавил Янвеке. – Ведь он же пидор. На что он способен.

– Да, конечно, на что, – ухмыльнулась я. – Если только посмотреть на тебя так, что ты чуть не обделался.

Не надо было. Плеснула масло в огонь. Янвеке был на границе припадка, а теперь перемахнул ее в один миг. Пока он предавался праведному гневу, я вспоминала тот эпизод и старалась удержаться от ухмылки.

Мы с Науэлем были знакомы примерно полтора месяца, когда на очередную нашу встречу я пришла с пожелтевшим, припудренным, но все еще заметным синяком. Науэль ничего не сказал по этому поводу, но утром проводил меня до самого дома. Мы стояли и разговаривали, когда Янвеке рванул было к нам, как злая собака, но вдруг остановился так резко, что даже качнулся вперед, пораженный видом Науэля. Подозреваю, Янвеке даже не сразу понял, что перед ним такое. Волосы Науэля все еще были розовыми, но уже самого безумного, обжигающего глаза оттенка. На висках пряди стягивали маленькие золотистые заколки в виде бабочек. Одет он был во что-то ярко-зеленое и маловразумительное. Науэль словно не замечал Янвеке, но, невозмутимо попрощавшись со мной, обратил на него нахальный взгляд – искоса, не удосуживаясь даже развернуться. Холодный взгляд, спокойный, немигающий, в котором Янвеке увидел что-то, только ему предназначенное, что-то, что заставило его развернуться и уйти в дом и даже дверь за собой прикрыть без стука. Видимо, Науэль обладал очень мощным даром внушения, потому что новоприобретенная привычка Янвеке размахивать кулаками бесследно испарилась. Не сомневаюсь, иногда ему очень хотелось мне врезать, сбить с ног и еще наподдать, но он ограничивался воплями.

Янвеке все еще вопил. Я закатила глаза к потолку.

– Знаешь, что, – перебила я его, – мне кажется, ты становишься толще и толще с каждым днем.

На секунду он застыл с открытым ртом.

– По сравнению с ним, – неумолимо продолжала я, – ты напоминаешь разбухшую бородавчатую жабу.

Янвеке обозвал меня шлюхой и пообещал, что однажды вышвырнет из этого дома, после чего мне придется жить на помойке вместе с бродячими кошками. На это я немедленно ответила, что вместо того, чтобы идти на помойку, я предпочту найти мужика посимпатичнее – что не проблема, так как любой симпатичнее Янвеке. Янвеке так и перекосило. Он кинул мне в лицо мокрое кухонное полотенце и ушел, почти убежал, из дома. Дверь захлопнулась с силой, заставившей все ветхое строение содрогнуться, а штукатурку – посыпаться с потолка. «Ну ладно», – подумала я, поднимая с пола полотенце. Не сказать, что хорошо, но бывало и хуже.

Я ушла в комнату, которую Янвеке называл «гостиной», а я, с тех пор как перебралась туда жить, «своей», быстро выкурила две сигареты, сбросила платье и легла на диван, укутавшись в колючее одеяло. Как будто я всегда спала здесь, никогда с ним на втором этаже. Раньше Янвеке иногда заявлялся среди ночи и пытался оттащить меня в спальню, но я просыпалась, царапалась, кричала, высвобождалась и возвращалась на свое место. Года три назад до него все-таки дошло, что все бесполезно.

Меня знобило, что я могла в равной степени счесть последствием и таблеток, и скандала. Голова была тяжелой. Я позволила себе упасть в сон, заточивший меня в очередной кошмар.

И картинки сменяли друг друга. Мелькание образов, столь быстрое, что я не успевала что-либо рассмотреть. Красный свет был таким ярким, что от него становилось больно глазам. И в голове стучало, повторяясь, одно слово: «Опасность, опасность, опасность».

***

– …опасность или удовольствие? Мы вернемся к вам после рекламы.

Лыбящуюся морду ведущего сменяет пестрая заставка. Сидя в кухне и тупо пялясь в телек, я поглощаю сгущенное молоко. Недавно, после очередного злобного замечания Янвеке, я с удивлением обнаружила, какая толстая у меня стала задница, и, погрустив немного, сделала парадоксальный вывод: раз я уже разжирела, значит, можно жевать все что ни попадя. Вкус приторно-сладкий, приятный до омерзения. Я вспоминаю дни, когда меня тошнило с утра до вечера, и радуюсь, что токсикоз перестал меня мучить. Хотя в целом настроение все равно преотвратное.

(На экране маленькая девочка с дебильно жизнерадостной улыбкой обнимает большой резиновый апельсин.)

Янвеке изводит меня регулярно и самозабвенно, с упорством, достойным лучшего применения. Я устала от его комментариев – что я похожа на стельную корову, что в то время, как мой живот растет, мой мозг уменьшается (надо попросить его объяснить это с точки зрения физиологии), что мои выпадающие волосы заполонили весь дом, и ему надоело находить их в своей еде. Так готовь себе сам, урод. Я отвратительно себя чувствую, и я не виновата, что они не держатся на моей голове. Мне просто не хватает каких-то витаминов. Или минералов. В общем, чего-то в моей жизни катастрофически мало.

(По телеку показывают Семью. Они чистят зубы вот этой пастой, в которую чего-то такого добавили, так что теперь у них идеальные зубы, и идеальные десны, и живут они в идеальном мире, и вообще у них все зашибись.)

Каждый раз, как он смотрит на меня, я замечаю в его взгляде брезгливость. Он был предупрежден. Что же, он надеялся, беременность никак не отразится на моем внешнем виде? Даже Янвеке не может быть таким кретином. Следовательно, его действия – немыслимая подлость.

(Дельфин выпрыгивает из воды, рекламируя, почему-то, бритвы; ужас какой-то, я ничего не понимаю в телевидении и, кроме того, считаю, что дельфин в этой роли неубедителен настолько, что даже сам на себя не похож.)

На мое черное, в коричневый цветочек, платье, падает белая вязкая капля сгущенного молока. Я стираю ее пальцем. Облизываю палец и рассматриваю свое пузо. Что я рожу, если мои нервы постоянно в таком взвинченном состоянии, что я в любой момент могу закричать или заплакать? Клубочек нервов?

Реклама заканчивается, и возникает узкое бледное лицо ведущего на сине-фиолетовом фоне студии.

– Итак, сегодня мы обсуждаем «синие семена» – так что же это, безобидное развлечение или игра со смертью?

Я пытаюсь припомнить, когда в последний раз была счастлива. Все моменты счастья, которые удается наковырять в памяти, оказываются связаны с тем-о-ком-противно-думать, и внутри расползается холодок. Впрочем, «моменты счастья» – это как-то слишком, скорее уж «мгновенья глупой радости». Я отбрасываю их, но теперь получается, что в последний раз я была счастлива никогда.

Пока я путаюсь в своих неприятных мыслях, участники телешоу возобновили спор. Среди них два врача: один одет в джинсы и синий свитер, второй – в белый хирургический халат, очевидно потому, что он больше врач, чем первый. У него пухлые щеки, круглые очёчки, сквозь стекла которых поблескивают его узенькие веселые глазки, он постоянно улыбается – и выбешивает меня так, что хочется немедленно сожрать что-нибудь еще. Шоколадку, хочу шоколадку. Все счастье мира в шоколаде, а все остальное – того же цвета, но дерьмо. Но шоколада нет. Есть только еще одна банка сгущенного молока.

– Причастность синих таблеток к увеличению количества смертей от сердечных приступов еще никем не доказана, – говорит врач, который больше врач, и широко улыбается. – Мы не можем опираться на домыслы.

– Точно, – раздается высокий, нежный женский голос, и камеру переводят на светловолосую девушку. Она крашеная, и по отросшим корням можно узнать настоящую масть – брюнетка. Золотисто-медовый цвет волос не сочетается со смуглостью ее лица. Ее нижние веки покрыты розовыми тенями, а верхние – зелеными. Она то ли актриса, то ли певица, то ли просто чья-то любовница, и сидит тут для красоты, в спор совершенно не врубаясь, едва ли вообще соображая, кто с кем спорит, хаотично поддакивая всем без разбору.

– А кто занимался сбором этих доказательств? – с раздражением осведомляется врач, который вроде как менее врач, и скрещивает руки и ноги. Он совсем юный, похож на вчерашнего студента. Пытается подобрать умные слова, пытается выглядеть внушительно, но у него ничего не получается. Видимо, сам это понимая, он нервничает все больше. – Да никто. После приема этих таблеток происходит резкий выброс адреналина, вследствие чего частота сердечных сокращений резко возрастает. Регулярный прием – регулярные сердечные перегрузки. Мне нужно объяснять, чем это чревато? Или вы в курсе? – его тон уже откровенно груб, но здесь так принято, это же телевидение.