Я попыталась рассмотреть его в темноте.

– Мне страшно оставаться одной…

– Тебе ничего не угрожает.

– То, что я видела там, в лесу…

– Анна, тебе просто приглючилось. Кто бы знал, что папиросы Фейерверка так на тебя повлияют. Ты устала и перенервничала…

– Я видела ее очень отчетливо, – перебила я. – Она была смуглой. С татуировкой на пальце. Какие-то знаки… не знаю, что они означают. Ты хорошо посмотрел, ее действительно не было?

– Я хорошо посмотрел. А глюки и бывают отчетливыми. Как удобно, с моей близорукостью – все расплывается, отчетливо лишь то, чего нет вовсе, и легко отличить одно от другого, – Науэль фыркнул. – Подумай сама. Было так темно. Как бы ты смогла разглядеть маленькую татуировку?

– Ты прав, я бы не смогла, – я опустила голову на подушку, успокоившись. – Науэль…

– Что?

– Почему ты помогаешь Фейерверку?

– Он мне нравится.

– Чем нравится?

Науэль вздохнул, убирая с моей щеки прядь волос. Он наклонился ко мне и сказал очень тихо:

– На него обрушилось столько волн, Анна. Его все оставили. Собственная жена приказала ему исчезнуть. У него тысяча причин, чтобы ненавидеть весь мир, но он остается похожим на кроткого ребенка, не ведающего зла. Это его добросердечие… оно меня ужасает, но и восхищает в то же время. Хорошо, что он сумасшедший, – хоть какое-то объяснение. Я ответил на твой вопрос. Спи.

До или после их возвращения я услышала сквозь сон, как Фейерверк расспрашивает про карты, которые Науэль таскал в кармане.

– Слушай, это даже не фокус. Это просто способ оскорблять людей.

– Все равно, мне интересно.

Оба умолкли на пару секунд – должно быть, Фейерверк выбирал себе карту.

– «Клоун», – прочитал он с удовлетворением.

Я умирала. Я не понимала, где я. Боль и тяжесть заполняли мое тело. Мои глаза были открыты, но ничего не видели – все заслоняла темнота.

– Я ослепла, – сообщила я глухим от ужаса голосом, отлепляя от нёба сухой язык.

– Убери пальто с головы, – посоветовал ехидный голос Науэля.

Я последовала его совету, и мутный свет царапнул по глазам, не больно, но до того неприятно, что слезы выступили. Я лежала на заднем сиденье машины, и мы куда-то ехали – мне ни в жизнь не вспомнить, как я здесь очутилась. Недовольно заворчав, я заползла обратно под пальто Науэля, наброшенное на меня сверху в качестве одеяла.

– Я не выживу.

– Аннаделла, это неприлично.

– Что неприлично?

– Так ужасающе напиваться со столь малого количества.

– Ты должен был меня остановить.

– Мне что-то подсказывало, что лучше позволить тебе продолжать.

После того, как я спала в неудобной позе, упираясь коленями в переднее сиденье, спину и ноги здорово ломило. Я вздохнула:

– Хорошо бы оказаться в нормальной постели…

Я подумала, не перелезть ли мне поближе к Науэлю, но решила оставаться на месте. Меня безбожно мутило. Голова раскалывалась. Чтобы отвлечься от мерзостных ощущений, я посмотрела в окно. Чахлые деревца, разбитый асфальт. Науэль избегал оживленных дорог и широких шоссе, где неизменно дежурили полицейские. Мы оба понимали, что побег с места преступления автоматически превратил Науэля в первого подозреваемого. Я попыталась восстановить в памяти события пьяной ночи. Рука на земле и прикосновения Науэля вспоминались одинаково смутно. Что из этого мне не приснилось?

– Я не попрощалась с Фейерверком.

– Он простит. Ты спала так крепко, что я пожалел будить тебя, но все же решил, что не следует задерживаться в его доме дольше.

– Есть какие-то планы на сегодняшний день? – спросила я, подавляя рвотные позывы.

– Нет. Но Фейерверк подкинул идею насчет нашей загадки. Вернее, половину идеи. «Посмотри сквозь себя» может означать «ищи за зеркалом».

– А что может быть за зеркалом?

– Тайник, сейф. Слово «сложить» указывает на цифры. Но вот что за полночь и как ее складывать?

Меня не особо интересовало все это. Мы сбежали. Чем бы ни была наша разгадка, она осталась в Льеде, который теперь позади, разве нет? Я опустила окно и покурила, хотя меня и трясло при этом от холода.

– Куда мы едем?

– Не знаю. Просто едем, чтобы не стоять на месте. Хотя вскоре нам придется остановиться.

– Почему?

– Деньги заканчиваются, – сообщил Науэль невозмутимо, будто это не являлось серьезной проблемой. – Видишь ли, я хранил свою банковскую карту у Эрве, дабы избавить себя от соблазна… спонтанных трат.

Спонтанные траты? Я заподозрила, что он имел в виду наркотики, но уточнять не стала.

– Следовало обыскать его карманы, пока еще была возможность, – вздохнул Науэль. – К сожалению, вид его агонии помешал мне здраво обдумать мою текущую финансовую ситуацию. А ведь я столько раз выслушивал претензии, что в людях меня интересуют только деньги. Что ж, не впервые отягощенное предрассудками общество приписывает мне несуществующие недостатки.

– Где же мы возьмем денег?

– Где-нибудь. Я что-нибудь придумаю.

Если он не беспокоится, зачем мне беспокоиться, и я погрузилась в свои похмельные страдания и обрывочные сны, от которых час спустя меня отвлек Науэль, распахнувший дверь снаружи.

– Осторожно, горячо, – он протянул мне пластиковый стаканчик с зеленоватого оттенка жидкостью, от которой исходил приятный лимонный запах. – Вообще это средство от простуды. Не знаю, как от простуды, но от бодуна оно избавляет прекрасно.

Я сделала глоток кисло-сладкого, приятного лекарства. Неподалеку от машины виднелись общипанные кусты и далее кирпичное здание почты с синей вывеской. Где мы? Понятия не имею. Прошли сутки, двое? Не могу понять. Но как будто бы не так много времени. Прошлое развеялось, как дым. Даже с похмельем и без денег, я была этому рада.

Стоя возле машины, Науэль пил кофе. Я вышла к нему. Лекарство и свежий воздух заставили мою головную боль поутихнуть. Тошнота тоже ослабла. В дневном свете, без косметики, Науэль выглядел странно бледным, и я все еще не могла к этому привыкнуть. Поблизости не было урны, и, допив, я держала пустой стаканчик в руке.

– Как самочувствие? – осведомился Науэль.

– Менее паршивое.

«Он заботится обо мне», – подумала я. Похмелье создавало ощущение оглушенности, как будто меня обхватила огромная мягкая подушка, поглощающая все звуки – голоса прохожих, рокот проезжающих машин. День выдался ветреный, и я дрожала, продрогнув. Только я достала сигарету, собираясь погреться в сером дыму (удивительно, но это действительно работает), как закрывающая небо туча раскололась. Из трещины хлынул золотистый солнечный свет, и Науэль сощурился, отворачиваясь.

– Раз уж все равно нечего делать, пошли погуляем.

Сизые клочки туч быстро таяли. У Науэля был достаточный повод надеть темные очки. После того, как он натянул на голову капюшон, я решила, что узнать его в таком виде едва ли возможно, и полностью успокоилась.

Я родилась в Льеде и прожила в нем всю жизнь, решившись разве что на путешествие до гладких белых улиц в престижном районе города. Мое местонахождение было определенным и неизменным, как цвет моих глаз, неотъемлемым, как не дающие мне покоя три лишних килограмма. Сейчас же, дезориентированная во времени, осведомленная о своих будущих перемещениях не больше, чем пух одуванчика, я вдруг ощутила радость жизни. Сверкающее, кристально-прозрачное чувство, напомнившее мне о днях двадцатилетней давности, когда я выходила утром во двор, замечая лишь солнце, разомлевшую полосатую кошку в яркой траве, мальчика, с которым мне нравилось играть. В том возрасте я еще не осознала факт, что жизнь досталась мне с трещиной, и разлом будет увеличиваться с каждым днем, пока она не придет в полную негодность – только и останется, что выбросить.