(нет, не просто нелепо; противоестественно, неправильно)
Мне всегда становилось стыдно от подобных мыслей… у меня краснели щеки, и я начинала бояться, что Науэль, заметив, догадается обо всем…
(о чем «обо всем»? только о моей похоти, да, только)
Я моргнула, успокаивая себя, останавливая слезы, которым не терпелось пролиться. Сегодня я слишком чувствительна, в этом все дело. Повернувшись на бок, я посмотрела на Науэля. Его профиль выглядел слегка размытым в приглушенном синеватом свете настенных ламп. На лоб спадала прядь волос, вытравленных до безупречной белизны.
– Тебе идет этот оттенок.
– Ага. Я наконец-то нашел свой.
– Смотрится просто изумительно.
Я продолжала пожирать его глазами. Излишняя красота, ранящая, пробуждающая жадность. В ней было что-то, что я могла обозначить только как «душераздирающее». Теоретически, я могла бы устать от этого подавляющего внешнего совершенства. Но наши встречи с Науэлем случались в лучшем случае раз в неделю – более чем достаточно времени, чтобы затосковать по возможности его разглядывать. Мне пришло в голову, что, видь я Науэля чаще, одного этого мне хватило бы для счастья. А может, я грустила бы больше. Сладкая и болезненная зависимость…
Если бы…
Науэль приподнялся, извлекая из узкого кармана маленький аптекарский пузырек.
– Тебе не обязательно, – сказал он.
– Я хочу, – возразила я, но мы оба понимали, что я лгу. Я их не хочу. Я их ненавижу.
Его взгляд выразил сомнение. Я упрямо протянула ладонь.
– Дай.
Он кивнул, и мне показалось, что я заметила мелькнувшее в его глазах виноватое выражение. Не знаю, зачем я повторяю это неприятное и опасное переживание снова и снова. Чтобы оставаться рядом с Науэлем, куда бы его ни унесло? Или я надеюсь, что Науэль, пусть не ради себя, но ради меня, сможет остановиться? Хотя у меня не было уверенности, что я для него ценнее маленьких гладких синих таблеток, которые он высыпал на ладонь.
– Две, – попросила я.
– Одну, – он был категоричен. Протянул мне таблетку на ладони.
Я взяла таблетку, пару секунд рассматривала ее, держа перед глазами, и хмурилась. Синий кружочек в моих пальцах, над ним – небо, клубы облаков, нарисованные на потолке масляной краской. Дурацкая комната… хотя… проблема не в ней. Проблема в том, что с нами в ней происходит.
– Сколько ты возьмешь?
– Их было пять. Одну отдал тебе. Осталось четыре.
Я тяжело вздохнула, пытаясь не замечать холод страха в кончиках моих пальцев.
– От них умирают, Науэль.
– Я еще и не такое выдерживал, – беспечно отозвался он.
Мне хотелось спорить с ним до крика, слез, хрипоты. Но я только стиснула зубы. Я всегда чувствовала, что мне позволено с Науэлем, а что – нет. Я поместила таблетку в рот, попыталась растворить ее в слюне, но во рту было сухо. С ним ничего не случится, он же так самоуверен, слишком самоуверен для этого. Таблетка все же медленно растворялась, растекалась сладостью с примесью кислятины, к которым тревога добавила горький вкус. Я смотрела на Науэля, пристально, долго, не уверенная, что найду его, когда все закончится.
В звенящей тишине это началось, и, вопреки моей воле, отвращение отступило уже после первой волны. Неестественное спокойствие, разливающееся озерцом внутри… Щекочущее тепло скользнуло по коже, как будто меня погладили чьи-то широкие ладони… Я прикрыла глаза на секунду… и затем увидела синий цветок, прогибаясь дугой, нависший надо мной, касающийся моей переносицы. Он был хрупким и пугающе реальным. Я потянулась к нему носом, пытаясь уловить его аромат, хотя знала, что у него нет запаха. Как настоящий… но не настоящий… не существующий вовсе… Мне стало не по себе. Я просто не могла поверить, что… Самое странное переживание в моей жизни. Синие бутоны поднимались из моего тела, тела Науэля. В глазах начинало темнеть. Прежде чем лицо Науэля скрылось во тьме, я успела заметить его улыбку…
Темнота сгустилась до непроницаемо черной. Меня точно замуровали в маленькой комнате, нет выхода, нет воздуха, и на меня накатила клаустрофобия. Кровь побежала быстрее… и еще быстрее… и бешено… По телу прошла первая судорога, затем вторая, и мое сердце выплюнуло кровь, содрогнувшись от боли. Науэль тихо застонал, на секунду всколыхнув мою тревогу за него, но мысли уже пропадали, вскоре исчезло даже его имя. Перед глазами бежали картинки – грязные улицы, задумчивые люди… все больше задумчивых людей… собака, глодающая кость. Она подняла голову, и я увидела, что вся ее морда в крови. Я дернулась, и еще раз, и еще. Сердце стучало: «бум, бум, БУМ, БУМ-БУМ-БУМ, БУУУУМ!» Я бежала изо всех сил, будто меня преследовало нечто невообразимо ужасное, самое худшее, что только может быть. Длинные круглые коридоры сосудов, развилки, повороты… Красные вибрирующие стены....
Когда я вернулась, имя Науэля зажглось в моей голове мигающей лампочкой. Он успокаивался. Его дыхание выравнивалось, тело расслабилось, вздрагивая все реже, но я все еще чувствовала липкий ужас, не могла отделаться от мысли, что, если он не убил себя сегодня, он добьется этого в следующий раз. Его лицо выглядело умиротворенным… И с острой, как в первый раз, неприязнью, я поразилась, что произошедшее ему понравилось. Крайняя степень мазохизма.
Цветы на покрывале увядали и гасли. Теперь они не казались мне красивыми, вызывали утомление, тревогу, раздражение. Мне хотелось, чтобы действие таблеток поскорее прекратилось. Бессмысленно принимать их в попытке стать ближе к Науэлю. Сейчас он далек так, что некуда дальше. Смотрит в себя, зажмурившись.
Я ждала. Тело тяжелое, ленивое. Возникло ощущение, что матрас глубоко продавливается под весом моих ладоней. Что гонит Науэля к границе жизни и смерти? Мне не понять. Я подозревала, что его влекут именно эти смутные, жуткие последние моменты, когда тебя точно окунают в кипящую ненависть. Этот побочный эффект, от которого едва не взрывается твое бедное тело. Я спрашивала Науэля об этом, но он ответил, что не видит никаких жутких картинок, только темноту и вспышки, хотя это и сопровождается неким невнятным физическим дискомфортом. Все же для него приятные ощущения перевешивали. Я же после череды отвратительных видений не могла вспомнить ничего хорошего, и потом, когда все заканчивалось, меня неизменно обволакивала мокрая простыня уныния.
Я повернулась на бок, потрогала Науэля за плечо. Синие цветы, распустившиеся в его мозге, еще оставались в силе, и Науэль был лишен осязания, зрения и слуха. Он не ощущал моих пальцев, и оттого я сама не воспринимала это прикосновение как настоящее. Оно не приносило мне радости, не умаляло мой голод. Гладкая поверхность шелковой бледно-серой рубашки Науэля оставалась прохладной, сквозь ткань не проходило слабое тепло его тела.
Долгое время я отказывалась признать правду, не замечала, если он опять приходил «странным», не задумывалась о его случайно оброненных фразах. Но два года назад, когда он явился передо мной после полуторамесячного отсутствия, не способный даже замолчать свои полеты – кожа да кости, ввалившиеся щеки, синева под мутными глазами, – мне пришлось сказать себе, а потом ему: «Ты наркоман». Он посмотрел на меня с широкой улыбкой: «Ну что ты, я просто любопытен. Пробую одно, другое, пока не переберу их все». Я была почти уверена, что он шел по второму или третьему кругу, давно пропустив сквозь свой организм всё что можно и нельзя. В тот период он зависал на чем-то очень тяжелом. Он не утратил свою обычную надменность, но я впервые смогла заметить его внутренний надлом, живущее в нем ощущение тщетности его самого и его существования. Расставаясь с ним, я как будто отрывала себя от него. Мне казалось, я кровоточу. Я боялась, что следующей встречи не будет. Он доведет себя. Но он приходил, и я прыгала вокруг него радостная, как щенок. Такая же преданная и безмозглая…
Впрочем, то была крайняя, острая ситуация. Сейчас Науэль предпочитал убивать себя медленно, сохраняя внешнее благополучие. Подавив желание прижаться к нему всем телом, я отстранилась и свернулась клубочком. Закрыла глаза, пытаясь спрятаться от неуютной действительности, но под сомкнутыми веками метались серые тени. Тревога и раздражение спутались в нечто совсем мерзопакостное. Тогда, в попытке отвлечься, я впилась взглядом в лицо Науэля, его обожаемое лицо, в котором порой ему было все ненавистно.
