– Ни к чему пялиться так пристально, – прошептал Науэль неотчетливо, медленно, как он всегда разговаривал после этой дряни.

Он открыл глаза, но сомневаюсь, что мог видеть меня сквозь еще не угасшие видения. Все-таки мог, потому что сказал:

– Ты грустная, – не спросил, почему, и не посочувствовал, только констатировал факт.

– Ты пришел ко мне, но мы потратили столько времени на эту чушь, – я моргнула, чтобы не заплакать. – И так три последних месяца. Как будто мы и вовсе не виделись.

– Он всегда догадывается, всегда. Однажды я передознулся при нем, и он пообещал, что, если это повторится, он меня выставит. Но мне хочется подзадержаться. У него отличная библиотека, – Науэль говорил про своего любовника, психиатра. – Так что на его территории не повыпадаешь. У него слишком много требований. Зачем я вообще его терплю? Странно, – он изобразил свою кривую ухмылочку.

У меня выступили слезы.

– Плакать совсем не обязательно, – бесстрастно произнес Науэль.

– Я беспокоюсь о тебе. Ты забрасываешь себя этими мерзкими таблетками.

– От них не возникает физической зависимости.

– Какая разница, когда ты просто повернут на них. Они уже убили многих.

– «Многих» – это сильное преувеличение. Если только тех, кто и так соскальзывал в могилу. Твоя тревога за меня безосновательна. Я живучий, как сорняк. Проверено.

Одновременно с последним словом я всхлипнула.

– Я боюсь, что ты не сможешь их бросить.

– Я могу завязать в любой день.

– Ты всегда так говоришь. Но продолжаешь травиться. И не только таблетками. Неужели даже страх смерти не может остановить тебя? – горько осведомилась я.

– Страх смерти, – Науэль растянул эти слова, точно пробуя на вкус. – Что это? Я никогда его не чувствовал. Моя жизнь как перышко. Почти невесома. Даже слабый порыв ветра способен унести ее. Одна синяя таблетка весит больше. Страх смерти – это просто боязнь боли. Но меня и боль не слишком пугает.

– Удивительное безразличие. Неужели тебя действительно не волнует, что все может оборваться в любой день?

– Может, так было бы даже лучше.

– Почему – лучше?

Он не ответил.

– Почему – лучше? – настойчиво повторила я.

– Ну, может, бабочке проще мгновенно сгореть на лампадном огне, чем медленно увядать с наступлением осени.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

Он вздохнул, как будто объяснял что-то элементарное ребенку-тугодуму.

– Мне двадцать шесть. Не так плохо, но молодость иссякает. Через десять лет мне стукнет тридцать шесть. Не знаю, как буду ощущать себя, наблюдая свое старение. Еще через десять мне будет сорок шесть… и для меня это уже даже не финал. Это жизнь после смерти. Призрачное существование среди людей, для которых ты прозрачен и незаметен.

– Сорок шесть – далекий от старости возраст.

– В сорок шесть я буду никому не нужным, точно древний старик. Видишь ли, специфика моей деятельности предполагает, что я симпатичен и относительно молод.

– Мне будешь…

Он посмотрел на меня, слегка повернув голову – взгляд немного печальный, но больше насмешливый.

– Полагаю, я генетически не запрограммирован для столь длительных отношений. Так что к тому времени, как мне исполнится сорок шесть, ты будешь где-то очень далеко от меня, припоминая наши встречи разве что с чувством легкой гадливости. Как и все остальные, кого угораздило со мной связаться.

Эта фраза задела меня, но я не подала вида.

– Тебе только двадцать шесть. Еще не поздно все изменить. Ты умный. Справишься, если захочешь. Вместо того, чтобы спускать деньги на шмотье, ты мог бы откладывать их на черный день… или купить квартиру… заняться учебой… получить стабильную профессию… найти хорошую работу.

– В смысле нормальную работу, где не придется предоставлять в пользование свою задницу и прочие части тела?

– Да, – твердо подтвердила я, хотя грубость его слов меня покоробила.

– Ну что ты, – произнес он с той похабной интонацией, которую я всегда ненавидела. – Это же придется действительно работать, а не просто ебаться.

Между нами повисла напряженная пауза. Науэль каждой порой источал недовольство. Я уже пожалела, что решилась-таки поднять эту тему. Сейчас я словно шла по битому стеклу.

– Ты говоришь, я могу изменить свою жизнь, а думаешь – «должен», – начал Науэль, и я заранее напряглась, предугадывая его следующие слова. – Но то же относится к тебе. Моя жизнь помойка, признаю. Но твоя не лучше. Ты живешь со свиночеловеком, которого ненавидишь, в доме, где тебе все омерзительно. Заставляешь себя искать работу и увольняешься почти сразу, как находишь.

– Я же рассказывала: гребаный начальник прикапывался ко мне.

– И на предыдущей работе. И в той кафешке. Да везде. Твоя типичная история. Либо все начальники сволочи, либо с тобой самой что-то не так.

– Я…

– Скоро ты вернешься домой, запрешься в ванной, и он будет орать на тебя сквозь дверь. Считаешь, это нормальное существование?

Я нахмурилась.

– Не знаю.

Науэль поднял руки, сцепил пальцы в замок и потянулся.

– О, ты прекрасно все знаешь. Я ничего не делаю, чтобы изменить свою жизнь и измениться самому. Ты ничего не делаешь. Видимо, нас все устраивает. Такой вывод напрашивается, разве нет?

– Да, это выглядит именно так. Но мы не…

– Мы живем как нас научили жить. Твой отец орал на твою мать, твой муж орет на тебя. Это нормально, это так, как было всегда. Ты знаешь, что тебе делать. Я знаю, что мне делать. Но как только наше привычное безобразие прекратится, мы окажемся в окружении неведомого. Ничто не пугает человека больше неизвестности. В незнакомом лесу любой предпочтет идти по тропинке.

– Мне неприятны твои рассуждения, хотя я признаю, что в них есть доля правды, – выговорила я сквозь собственное сопротивление. – Но если так считать, то мы просто напуганные идиоты.

– А разве нет? – фыркнул Науэль. – Чтобы измениться к лучшему, ну или сдохнуть окончательно, нам нужен большой взрыв. Протоптанные до нас дорожки будут уничтожены, и нам придется прокладывать собственные. Впрочем, скорее всего, мы просто изо всех сил будем пытаться восстановить то, что было.

Меня затопила усталость. Может, действительно, мы не способны ничего изменить, потому что даже настоящего желания попытаться – и того у нас нет? Наверное.

– Он не сердится, когда ты возвращаешься под утро? – спросила я.

– Нет. Он знает про тебя.

– Знает? – удивилась я. Своим предыдущим Науэль про меня не рассказывал. – И как он к этому относится?

– Как и ко всему остальному – адекватно.

– Ты уже почти два года с ним, – «…и шесть лет со мной», – добавила я мысленно. – Рекорд. У него так много книг, или ты так медленно читаешь?

Науэль приподнял брови. При мне он ни с кем другим не протянул дольше месяца. Видимо, тот психиатр действительно хорошо ориентировался в темных закоулках человеческих душ, если смог сладить с неуживчивым Науэлем. Их отношения были особенными, они пошли Науэлю на пользу, что поначалу меня радовало, а потом начало вызывать гложущее беспокойство. Как будто мое пребывание в жизни Науэля теперь под вопросом.

– Который час? – я приподнялась, как всегда после «цветов» ощущая себя совершенно разбитой.

– Почти пять, – Науэль не носил часов, но внутреннее чувство времени его редко подводило.

До смерти хотелось курить. Я села на кровати и застегнула на груди платье, которое, должно быть, расстегнула сама в агонии прорастающих цветочков. Наверное, оголись я полностью, Науэль и тогда не обратил бы внимания. Когда я наклонилась обуться, в голове качнулась боль. Я ощущала себя помятой, как лист бумаги, брошенный в мусорку.

Свет в вестибюле был приглушен. Портье отсутствовал, и Науэль оставил ключ на стойке. Я посмотрела на настенные часы. Без десяти пять.

– Как тебе это удается? Ты же почти всю ночь провалялся среди синих видений.

– Жизнь уныла. С тоски отсчитываю минуты.

Его шутка мне не понравилась. Любой момент этой ночи был лучше пустых дней, ей предшествующих, но это не отменяло мое разочарование. Науэль говорил, что я отношусь к тем немногим людям, в компании которых ему удается ослабить свою бдительность и опьянеть. Наверное, поэтому при мне он норовил закинуться синими таблетками – они торкали его по полной. Пока он сидел в зрительном зале, наслаждаясь галлюциногенным спектаклем, я за сценой вдыхала столетнюю пыль и глупо моргала от обиды.