~ негативное психическое состояние, вызванное противоречием между желанием и невозможностью его удовлетворения. Сопровождается такими переживаниями, как тревога, раздражение, разочарование и отчаянье ~

Даже если бы он приковал меня к батарее, я отгрызла бы себе ногу, как лисица, и сбежала. Тем более меня не могла остановить запертая дверь – я просто спрыгнула с подоконника. Замерла на секунду, обожженная осенним холодом. Пятница двигалась к полуночи, и все мои чувства сжались в маленький пульсирующий комок.

Ночь была очень тихая. «Как будто все звуки выморозило», – подумала я и представила россыпь обратившихся в льдинки звуков, сверкающих на растрескавшемся асфальте. В науэлевской манере сунув руки в карманы, я пошла по темной улице, сначала тихо, словно опасаясь, что меня еще могут услышать в покинутом мною доме, потом быстрее, и мои каблуки застучали громко и радостно.

Иногда, обычно во вторник или среду, я готова была кричать от нетерпения: «Когда же, наконец, я увижу его!» А сейчас, когда истекали последние минуты ожидания, мне хотелось бежать со всех ног, приближаясь к счастью, или идти как возможно медленнее, оттягивая момент возможного разочарования. Мой восторг был сладким, как вишневый сироп, но страх – острым, как красный перец, и, смешиваясь, они образовывали странный вкус. Что, если я не увижу Науэля на нашем привычном месте в кругу тусклого света? Ведь так случалось прежде, много раз. Чувствует ли он хотя бы призрак той боли, что раздирает меня, когда я не нахожу его? Вряд ли. Ведь он как кубик льда – блестящий и холодный.

«Он должен появиться, – подбодрила я себя, помедлив возле двухэтажного облупленного дома. – Он же приходит почти каждую пятницу с тех пор, как начал жить с тем парнем, психиатром». Решившись, я стремительно свернула за угол и увидела Науэля, залитого серебристо-белым светом. Руки в карманах, спина сгорблена, голова опущена. Узнав мои шаги, он выпрямился и улыбнулся мне – одними губами, не открывая зубов. Но все же это была улыбка, и внутри меня растеклось горячее тепло.

Я остановилась на невидимой границе в двух шагах от Науэля – расстояние, ощущающееся ужасающе огромным. Он мог бы преодолеть его, просто протянув мне руку, но он этого, конечно, не сделал. Только констатировал удовлетворенно:

– Пятница, – и рассматривал меня с тем непроницаемо-вежливым выражением, которое я никогда не понимала.

Он выглядел особенно стройным и элегантным в своем темном пальто. Его светлая кожа и волосы, теперь меловой белизны, сияли, и я привычно поразилась, как удалось природе создать кого-то, столь близкого к внешнему совершенству. Впрочем, стоит учесть и работу пластических хирургов… При таком освещении мне было сложно рассмотреть, какого цвета его глаза сегодня. Темные, с оттенком синевы. Присутствие косметики на лице едва различимо, что мне понравилось. Никаких накладных ресниц, блесток и цветных пятен на веках, придающих ему неестественный, причудливый вид.

– Пойдем, – позвал он, разворачиваясь.

– Куда мы?

– В отель.

Хотя я промолчала, Науэль уточнил, не глядя на меня:

– А у тебя есть другое предложение?

– Нет, – я покачала головой. – Нет.

«Мой наркотик, – подумала я зачарованно. – Мой наркотик…» Даже то, что он зависим от настоящего наркотика, в эту секунду меня почти не беспокоило. Сровнявшись с ним, посматривая на его белеющий в темноте профиль, я задумалась, что сказать. Так много фраз теснилось на языке… «Я словно провела эти дни под толщей темной, темной воды, а ты поднял меня к поверхности, и, как воздух, я вдохнула тебя; ты нужен мне, как воздух». Ни одной, которую я решилась бы высказать. Только призналась:

– Я соскучилась.

Он неопределенно хмыкнул в ответ. Я заметила, что сегодня из четырех сережек в его ухе были только две – маленькие гвоздики с прозрачными камушками.

Мы вышли из такси на пару кварталов раньше, чтобы прогуляться. Накрапывал дождь, и его капли вспыхивали на волосах Науэля крошечными искорками. Ощущение ирреальности, до того сжатое в маленький плотный шарик, высвободилось, раскрылось, окутало меня, как тонкая шелковая ткань – и мне не требовались стимуляторы, ничего, кроме этого человека, чтобы почувствовать себя запредельно.

Фонари, выстроившиеся шеренгой вдоль подъездной дорожки к отелю «Хамелеон», излучали разноцветные ореолы света. Все как обычно, видено много раз, но эта привычность не радовала и даже угнетала.

Во взгляде флегматичного портье лениво шевельнулся все тот же осторожный интерес. Должно быть, портье любопытствовал, какие отношения связывают такую невзрачную женщину, как я, и роскошного холеного красавца (может быть, он даже узнал Науэля). Мы приходим ночью, уходим с рассветом, выглядя расслабленными и немного усталыми, но мы не похожи на любовников. Не касаемся друг друга. Держим дистанцию. Не обмениваемся лукавыми взглядами. Понял бы портье эту странную дружбу, попытайся я объяснить?

Мы встретились с ним глазами (его темные, как и весь он был темным – одежда, черные, с ярким блеском, волосы, смуглая золотисто-коричневая кожа), и что-то заставило его улыбнуться мне – с сочувствием. Затем он придвинул к нам регистрационную книгу. Мы написали наши имена. То есть я написала свое, а Науэль, как всегда, глупое имечко персонажа из мультфильма – что портье замечал, но никак не комментировал.

– Какой номер предпочитаете? – вопрос пустая формальность, так как в ответе – всегда одинаковом – портье нуждался не больше, чем мы в его дальнейшей инструкции: – Поднимайтесь на второй этаж.

Получив ключи, мы направились к лестнице. Портье наверняка проводил нас взглядом.

Каждый номер в «Хамелеоне» отличался стилем обстановки и цветовым оформлением. Некоторые комнаты, насколько я могла судить по иллюстрациям в каталоге, были очень уютны, другие созданы с расчетом на любителей странностей и извращений. Если номер 25 («Небесно-голубой») был занят, мы просто уходили. Не знаю, чем эта комната так привлекала Науэля. Может быть, ему нравилось окружать себя мертвенно холодным цветом. Или же его притягивала странность обстановки, словно привидевшейся во сне. Одна стена была полностью зеркальной, что создавало иллюзию простора. Темно-синий ковер на полу, разрисованный под поверхность моря. Мебели мало: пара кресел, невысокий столик между ними – всё того же ледяного оттенка голубого, что и стены. И широкая кровать в центре комнаты, единственное отступление от общей цветовой гаммы. Из темного дуба, без спинки, застеленная коричневым постельным бельем, что придавало ей сходство с плотом.

Я сняла пальто и бросила его на кресло, нервничая, как новичок. Науэль аккуратно повесил свои вещи на вешалку в углу. Дрожь в пальцах мешала мне, когда я расшнуровывала ботинки. Оставшись в колготках и черном шерстяном платье, я почему-то почувствовала себя раздетой догола, при том, что раздевать меня дальше в принципе никто не собирался. Неуместные интимность и взволнованность – в довесок к легко объяснимой тревоге.

(потому что Науэль забывает меру)

Я подошла к постели, легла на спину (затылок погрузился в подушку), слегка согнула ноги в коленях – неуверенная, напряженная, точно на кушетке врача в ожидании неприятной процедуры. Науэль опустился рядом беззвучно, как нечто невесомое. «Какая нелепость», – мелькнуло у меня в голове. Я, женщина, которая шесть лет не трахалась, и он, самый доступный мужчина в этом городе, лежим поверх одеяла в номере отеля. И будем так лежать до рассвета. Даже не притронувшись друг к другу.