Вокруг нас расцветали разноцветные костерки света, освещали ночь из последних сил, прежде чем неохотно угаснуть, а меж ними, словно крошечные мотыльки, порхали искры. Пятна яркого цвета в черноте. Я таяла на огнях. Ноги утратили твердость, и, боясь упасть, я вцепилась в Науэля, который наконец-то был горячим, своей кожей обжигал мои пальцы. Пальто на Науэле не было. В моей голове было так же темно, как вокруг, и огненные цветы отражались во мраке моего сознания неоновыми призраками.

– Красиво, – пробормотала я и не услышала себя.

– Красиво, – все же отозвался Фейерверк, будто ему хватило и мысли.

Круги света растянулись в полосы, затем вдруг растеклись радужными ручейками, и из моего горла вырвался жалобный всхлип. Прошлые дни – все эти ненавистные субботы, воскресенья, понедельники, вторники, среды и четверги – потянулись перед моими глазами, блеклые, как осеннее небо, одинаковые, как дождевые капли. Мне хотелось бы разорвать воспоминания о них в клочья, словно лист газетной бумаги, сжечь на кострах разноцветного света и распрощаться с ними навсегда…

В этот момент я впервые осознала, до какой степени мое прошлое мне ненавистно. Я согласна быть где угодно, готова бежать или ехать, плыть или даже ползти, но больше никогда не быть пригвожденной к покрытому коричневой краской полу в доме Янвеке, где мне только и оставалось, что обвиваться вокруг своей булавки. Почему я не уходила от него? Науэль мучает себя, а почему я себя мучила? Не знаю. Так страшно двигаться вперед, наперекор собственным страхам… но у меня есть Науэль. С ним я по-прежнему трусиха, но все равно смелее, чем я есть. Я сжала его предплечье так, что, наверное, оставила синяки. «Оставайся со мной, никогда не уходи».

Я подумала, что я так счастлива с той секунды, когда первая искра упала на землю, и буду, пока последняя не догорит.

А потом я подумала, что меня тошнит. Отпустив Науэля, я ринулась в заросли и, недолго пробежав, увидела что-то под ногами. На земле лежала отрезанная рука. Я отвернулась, и меня вырвало в кусты.

***

Я все еще ничего не знаю о нем. Суммарно мы провели вместе не более десяти часов. Я поглядываю на него украдкой – раз, и еще раз, и снова.

– Я такой интересный? – спрашивает он.

– Очень, – признаюсь я.

«НИКОГДА СВОЛОЧЬ НЕ ВЫГЛЯДЕЛА ЛУЧШЕ».

– Но дело не в этом. А в чем?

Я молчу как убитая и пинаю камушки.

– От смелости еще никто не умирал, – говорит Науэль и добавляет, подумав: – При условии, что она не сочетается с глупостью.

– Мне положили газету в почтовый ящик, – загадочно начинаю я.

– Ух ты, – Науэль подстраивается под мой тон. – Отрефлексируй это.

– Я не выписываю газет. То есть Янвеке не выписывает. Я заглядываю в ящик только чтобы убрать рекламные листовки. И… в этой газете была статья.

– Какая неожиданность.

– И фотографии.

– Подожди, дай отойти от предыдущего потрясения.

– Это была статья о тебе.

– Какой злостный перевод бумаги.

– Там было много плохого про тебя понаписано. Тебя называли скандалистом. И сплетником.

– Мне не нравится слово «сплетник». Предпочитаю именоваться «распространителем порочащей информации».

Я удивленно смотрю на него.

– Ты не отрицаешь?

– Ну что ты. Я слишком горжусь своими недостатками.

– Ты действительно сидел в тюрьме?

Науэль засовывает руки в карманы и надувает пузырь из жвачки.

– Надолго я там никогда не задерживался. У меня есть друзья, которые без меня очень скучают, – слово «друзья» он произносит насмешливо. – Что там еще? Публичный разврат? Хранение наркотиков? Ну было. Хотя не так уж долго они у меня хранились…

С какой небрежностью он бросает слова. Для него это все пустяки? Я зажигаю сигарету и прячу за дымом растерянность.

– Все?

– Н-нет. Там написано, что ты причастен к самоубийству одного человека…

Лицо Науэля окаменевает, и глаза, обведенные черной подводкой, раскрываются шире. Чего я хотела? С самого начала было ясно, что такой, как он, не может вести обычную жизнь. Сам его вид подтверждает, что он отказался от самой видимости, что ведет ее.

– А там не написано, что, вероятно, и не одного?

– Чего нет, того нет. Все же… насчет самоубийства… это правда?

– Все что угодно правда в той или иной степени, – Науэль поджимает губы.

Я осознаю, что мы остановились и стоим на пустой улице, рассматривая друг друга испытующе и пристально. Известно, что я хочу насчет него понять. А что он обо мне?

– Теперь поняла, с кем столкнулась? – насмешливо осведомляется Науэль. – Я только с виду сладенький. Такая гадкая конфетка. Ко мне мамочки своих дочек не пускают. И сыночков тоже, – добавляет он и смеется. – Их особенно.

– А мои родители меня выгнали, и им все равно, где я, – сообщаю я.

Мысли вращаются в моей голове быстро-быстро. Как мне относиться к нему? Я должна его осуждать? Вероятно, должна. Любой бы осудил. Всякий. Но здесь же нет любых и всяких. Здесь только я – одинокая, как практически всю мою жизнь. Этот странный человек если и не рядом со мной, то поблизости. Так, может, мне просто закрыть глаза и позволить себе чувствовать что чувствуется? Моральные принципы требуют прекратить это знакомство. Так ли они важны? Ведь они не предлагают мне ничего взамен.

– Серьезно, я опасен, – говорит Науэль. Я замечаю, что он стремится убедить меня. Зачем? – Я неприятная личность. Я шляюсь по стрёмным местам и общаюсь со стрёмными людьми. Тебе это не понравится.

Мне хочется возразить, но он ждет, почти требует, чтобы я согласилась с ним.

– Ну, возможно, – уклончиво отвечаю я.

Мы молчим минут пять. Я не отвожу от него взгляда. Науэль мрачнеет. Я думаю, что даже если он очевидно не хороший, то и однозначно плохим я назвать его не могу. Во всяком случае, пока.

– От меня одни неприятности, – говорит Науэль, и на секунду мне становится жаль его, хотя ничто в его голосе не указывает на жажду сочувствия.

– Я уже могу опровергнуть эту фразу. С тобой мне становится лучше.

– Я не нарочно.

– В любом случае.

– Не жди, что я влюблюсь в тебя и торжественно исправлюсь или вроде того. Мы не в кино и не в любовном романе.

– Не жду, – говорю я, отчетливо слыша собственную фальшь.

– Так ты идешь домой?

– Ни за что. Куда угодно, только не в тот дом и не в ту кухню.

На лице Науэля то ли облегчение, то ли сожаление, то ли и то, и то. «Забери меня, – думаю я. – Ты можешь обещать мне неприятности, но ты меня не обидишь, я знаю». Науэль стягивает на шее шелковый шарф. Шарф кислотно-розовый, в тонкую оранжевую полоску. Каким-то образом Науэлю удается облагородить даже самую безумную одежду и самое нелепое сочетание цветов. Каким бы вычурным он ни был, он все же элегантен.

– Тот, кто это понаписал про меня, называет себя Улей, – поясняет Науэль. – Потому что он полон сердитых ос.

– Разве ты видел статью?

– Я? Нет. Вроде, мельком.

– Все-таки какое странное совпадение – в доставленной по ошибке газете оказалась статья про тебя.

– Чего только не бывает.

Мы идем по улице.

– «Жало» было бы лучше, – говорит Науэль вполголоса. – Но есть такой музыкант, и пусть он никого не жалит, но имечко застолбил за собой.

Он поднимает руку, останавливая такси. Его шарф взмывает, подхваченный ветром.

– Куда угодно, ты сказала? Как хочешь, Аннаделла.

– Откуда ты…

Науэль запрыгивает в такси.

Такси привозит нас на хмурую улицу. Из четырех фонарей горит только один. Своими темными окнами дома смотрят на нас холодно и настороженно. Что здесь?