– Мой мир, – отвечает Науэль с усмешкой. – Ты иногда проговариваешь мысли вслух.

– Вот как. Не замечала. А у тебя такое бывает?

– Нет, нет, – он почему-то смеется. – К счастью, нет.

– Как ты узнал мое полное имя?

– Мне достаточно попросить кое-кого разведать. У тебя необычное имя. Почему ты не представилась полностью? Оно тебе не нравится?

– Нет, я просто считаю, что оно мне не подходит. Слишком… романтичное. Моя мать взяла его из романа, который читала в больнице, ожидая родов.

Факт наличия у меня напыщенного, типичного для женского чтива, имени кажется мне забавным после недавнего замечания Науэля, что мы не в любовном романе. Только я собираюсь сказать об этом, как Науэль бросает:

– Да, оно на самом деле тебе не подходит.

И мне почему-то становится досадно.

Мы обходим дом, идем по разбитому асфальту дорожки, сворачиваем с нее, ныряем в заросли, как в джунгли, и я ощущаю себя немножечко зверем. Я хочу встряски, азарта. Чего-то необычного. Науэль может дать мне это, и поэтому я следую за ним.

Деревянная подвальная дверь разбухла от влаги. Науэль трижды нажимает кнопку звонка, и дверь растворяется, демонстрируя свою обратную, металлическую сторону. Я слышу музыку, вижу поток лилового света, разбавляющего мутную темноту. Затем дверной проем заслоняет массивный силуэт.

Науэль улыбается дурашливо, как персонаж мультфильма (зубы у него ровные и белые, но он еще не обзавелся своей знаменитой идеальной улыбкой, стоившей многих мучений и еще больших денег), и машет рукой.

– О, привет, человек-гора.

– Здорово, Принцесса, – взгляд великана упирается в меня. Хмурое лицо не сулит ничего хорошего.

– Моя подружка, – поясняет Науэль.

– С каких это пор ты гуляешь с подружками?

– С тех пор как неиспользованные друзья закончились.

– Предпочитаешь свежачок?

– Что-нибудь как минимум не липкое, – Науэль проходит внутрь и оборачивается на меня. – Входи, не бойся. Он не такой страшный, как кажется – из тех, кого он покалечил, еще никто не умер.

Я смотрю на охранника с тихим ужасом, и тот закатывается глухим хохотом.

– Он шутит, малышка. Какой там «покалечил». Разве что пара-другая переломов.

Науэль снимает перчатки, шарф, пальто, вешает на вешалку, уже едва не срывающуюся со стены под тяжестью одежды. Для такой погоды он одет очень легко – тонкие черные брюки, серо-голубая рубашка из переливающегося атласа. Рубашка распахнута, и на его гладкой безволосой груди поблескивают прозрачные камни, подвешенные на тонкую, почти незаметную цепочку.

– Разденешься? Внутри как в сауне, предупреждаю, – говорит Науэль. – Так ты идешь? – спрашивает он несколькими секундами позже, и я осознаю, что все еще стою столбом и пялюсь на него.

Охранник касается моей руки.

– Удачи, – говорит он, и я так удивляюсь, что отвечаю не сразу:

– Спасибо.

Мы входим в упругую, пульсирующую волну звука, в яркую разгоряченную толпу, и я чувствую, как мое сознание отделяется от меня, уплывает, как облачко, протискиваясь мимо вздрагивающих тел танцующих. Здесь сразу бросается в глаза одна деталь…

– Это…

– Конечно, – с ноткой самодовольства соглашается Науэль. – А куда, ты думала, я могу привести тебя? На детский утренник?

– Я никогда не была в клубе, – произношу я почти беззвучно. «Тем более таком».

Он читает по губам.

– Не сомневаюсь.

Я начинаю дрожать. Не знаю, от чего – от волнения или же возбуждения. Ладонь одного мальчика скользит по груди другого, опускается к животу, и я смущенно отворачиваюсь. Девушка, стриженная предельно коротко, аж кожа просвечивает, бросает на меня яркий, хищный взгляд. Науэль и какой-то мужчина здороваются и прижимаются друг к другу в кратком объятии, затем соприкасаются губами, разгоняя мои последние ложные догадки о причинах «необычности» Науэля, которыми я пыталась вытеснить очевидную правду. Я закрываю глаза, и в голове стучит незнакомая песня, которую в будущем мне предстоит запомнить до последней ноты. Ее звучание как будто вобрало в себя цвет и силу клубных прожекторов. Меня качает.

– Пойдем-ка сядем, – решает Науэль.

Он отводит меня к маленьким круглым столикам напротив барной стойки. Я опускаюсь на стул, кладу на стол ладони и замечаю, что пальцы дрожат. Встречаюсь глазами с колючим взглядом Науэля, сидящего напротив.

– Здесь что, все… такие? – спрашиваю я шепотом.

– Многие. Большинство. Но есть и просто нестандартные люди.

Я не уточняю, кого он подразумевает под «нестандартными» людьми.

– Не думала, что в Льеде их так много.

– Сотни. Тысячи.

Чувствуя себя предельно не в своей тарелке, я обращаю печальный взгляд на Науэля, и он реагирует с внезапным раздражением.

– Что ты смотришь на меня так, будто все тут готовы сожрать тебя? Просто люди, всего лишь.

– Я и не говорю, что они не люди, – оправдываюсь я, но глаза Науэля сердито блестят.

За десять минут с Науэлем успевает перездороваться, кажется, половина клуба. Я чувствую такое горькое разочарование, что внутри все жжет. Мне хочется спросить: «И давно ты узнал это про себя? Ты не пытался обратиться за помощью? Я слышала, если постараться, это можно вылечить».

Науэль морщит нос.

– Не смеши меня.

– Что?

– Я не хочу лечиться, и мне не нужно лечиться. Я считаю себя нормальным. Ну, хотя бы в этом отношении.

– Я ничего не говорила.

– Твои мысли очевидны для меня.

– Почему? – глупо спрашиваю я.

Науэль сцепляет пальцы.

– Потому что у вас всех они одинаковые. Различия лишь в степени враждебности.

Мне нужно переварить все это.

– Можно я закурю?

Науэль пожимает плечами.

– Хоть десять сразу.

Затягиваясь, я осматриваю зал. Окрашенный свет создает иллюзию, что здание до потолка заполнено розовой водой, и в ней тела покачиваются, трутся друг о друга. По чьей-то оголенной спине сползает капля пота. Спина красивая, сильная, под кожей перекатываются мышцы. Вдыхаю, выдыхаю дым, чувствую легкое щекотание на губах, в горле, в груди, в животе – и слабое, призрачное, но все-таки возбуждение. Девушка целует девушку, касаясь длинных прядей ее каштановых волос. У меня тоже каштановые волосы. Я тоже хочу, чтобы меня целовали. Такое ощущение, что никто и никогда этого не делал.

– Это незаконно – находиться здесь?

– Незаконно. Ну как, уже бежишь к себе в кухню?

Я решительно смотрю ему прямо в глаза.

– Нет, спасибо. Не могу упустить возможность сделать что-то запретное.

– Надо же когда-нибудь и не упустить, – соглашается Науэль. – Выпьешь что-нибудь?

– Что-нибудь… мозговышибательное, – решаюсь я.

– Ого, – протягивает Науэль и уходит к барной стойке. Через минуту возвращается: – Тебе коктейль с апельсином или с лаймом?

– Что такое лайм?

– Похож на лимон, только зеленый.

– Ого, – повторяю я высказывание Науэля.

Он ухмыляется.

Я наблюдаю, как он подходит к барной стойке и по-свойски болтает с барменом, потом заговаривает с облаченным в костюм мужчиной лет сорока–сорока пяти. Этот человек похож на адвоката или юриста. Его ждут большие проблемы, если кто-то узнает, где он проводит ночи. В меняющемся свете рубашка Науэля становится то розовой, то фиолетовой, то синей. Он тянется за стойку и берет лайм. Бармен подает ему бокалы. Это мир Науэля, здесь все знакомо ему до последней мелочи. Я пытаюсь представить, что знакомо и мне.

Науэль ставит бокалы на наш столик. Я беру у него лайм и сжимаю двумя руками. Кожица прохладная, гладкая. Подношу лайм к носу, вдыхаю его запах – горький, свежий, – и мои затуманенные мозги слегка проясняются.