– Можешь говорить, ты ее не шокируешь, – разрешил Науэль. Он добавил в вино два кубика сахара и перемешал. – Она прошла мою спецподготовку.

– Моя страсть, – объяснил Фейерверк оправдывающимся тоном и поднял взгляд вверх, как будто обращался к кому-то подвешенному под потолком. – И она меня погубит. Однажды в школе, на лабораторной работе по химии, учитель смешал восстановленное железо, перманганат калия и древесный уголь. Когда смесь взорвалась огненными брызгами, я не мог отвести взгляд.

Науэль усмехнулся и пояснил:

– А позже он сам работал учителем химии в школе, откуда был уволен за демонстрацию опасных опытов.

– Да каких опасных…

– Ты упоминал, они сказали «взрывчатые вещества».

– Какие взрывчатые. Просто маленькие фейерверки.

Науэль рассмеялся. Смех не слишком естественный. Проникая в его кровь и смешиваясь с химическими веществами, растворенными в ней ранее, алкоголь оказывал усиленный и измененный эффект. Я рассматривала Науэля с настороженным интересом. Прежде я частенько видела его с бутылкой (собственно, почти всегда), но даже в наши славные попойки прошлых дней мне не доводилось наблюдать его по-настоящему пьяным.

– Смелость его химических изысканий, вкупе с безустанной готовностью просвещать страждущие юные умы, не прекращали радовать школьную администрацию.

– Я пытался переместить мои опыты к себе домой, но жена сильно пугалась, – встрял Фейерверк.

– Его жена никогда не была склонна к бесцельному прожиганию жизни, – объяснил Науэль. – И квартиры.

– Однажды я испортил потолок в моем кабинете – возникли такие пятна, словно когда-то на нем были звезды, которые, перегорев, оставили после себя черные следы. Я не знал, как объяснить это. Я боялся начальства. Они все не любили меня.

– Он, конечно, не догадался купить побелку и валик.

– Так бывает, – Фейерверк покачал головой. – Иногда я не способен додуматься до самых элементарных вещей. И с годами это только усугубляется, – он посмотрел мне прямо в глаза и улыбнулся. – Распадаюсь.

Боковым зрением я заметила, что Науэль нахмурился. Улыбка Фейерверка была согревающей и наивной, но что-то в ней меня ощутимо царапнуло, и я качнулась к нему, упираясь локтями в стол. На щеках разгорался жар. На меня-то алкоголь всегда действовал отлично.

– Все друзья Науэля – странные, – сообщила я Фейерверку на случай, если его вдруг мучили сомнения.

– Он же и сам странный, – сказал Фейерверк.

– Не так уж, – ухмыльнулся Науэль. – Просто я часто нахожусь под воздействием влияющих на психику веществ.

– Элла называет его пятнистым, – продолжил Фейерверк, аккуратно прожевав фасоль и снова упираясь взглядом в потолок. – Местами черный, местами белый.

– Какими же местами? – заинтересовался Науэль. – И откуда это знать Элле?

Я пошевелила под столом ногами и обнаружила, что они изрядно потяжелели.

– Или, может быть, это тоже ожоги, – продолжал Фейерверк задумчиво, не спуская взгляд с потолка. Он слепо нашарил на столе пустой стакан и перевернул его кверху донышком. – Как черные пятна на белой штукатурке.

Науэль наморщил лоб.

– Без дешевых метафор, пожалуйста. И я не согласен на психологический анализ, исходящий от человека, который даже не смог вспомнить свое имя.

– Я не был в этом виноват, – возразил Фейерверк и положил нож на перевернутый стакан. Нож упал, и Фейерверк вздрогнул.

– Это правда? – спросила я.

– О, к сожалению, да, – Фейерверк наконец-то обратил на меня свой пронзительный, перманентно испуганный взгляд и потрогал нож. Ему было необходимо постоянно прикасаться к чему-то. Вероятно, холодное ощущение металла в кончиках пальцах помогало удержаться в реальности, от которой его все время отбрасывало понемножку – словно отливом.

– Я спросил, как его зовут. Он посмотрел на меня с недоумением и произнес: «Фейерверк», – пояснил Науэль. – Ему повезло, что в ту минуту он не думал о чем-то менее благозвучном.

– Иначе как бы ты назвал меня? «Ливень»? «Темнота»? «Гадство»?

– Я достаточно жесток для того, чтобы назвать человека «Гадство».

– Мне нужно покурить, – сказала я и попыталась встать, намереваясь разыскать свою пачку сигарет, но Фейерверк протянул мне потрепанную картонную коробку. Я отбросила крышку – ровные ряды толстых папирос. – Нет, – ужаснулась я. – У меня в кармане пальто есть нормальные сигареты.

– А я возьму одну, – неожиданно сказал Науэль.

Его длинные пальцы, на одном из которых мерцало синее кольцо, аккуратно взяли папиросу, и тогда я тоже взяла одну. Понюхала. Запах необычный. Хотелось спросить у Науэля, не опасно ли это, но я промолчала. На вкус папироса оказалась не менее странной. Дым от нее шел едкий, с зеленым оттенком. Затянувшись в первый раз, я закашлялась.

– Я сам их делаю, – с гордостью сообщил Фейерверк и, заметив выражение моего лица, спешно добавил: – Столько лет их курю, но пока не умер.

– А сошел с ума он раньше, – пояснил Науэль и жадно вдохнул дым. Выдохнул, рассматривая тающие в воздухе витки сосредоточенно прищуренными глазами. Я уже лет пять не видела, чтобы Науэль курил.

– Так ты действительно псих? – выпалила я.

Фейерверк смущенно потупился.

– Да. Это заметно?

– Что-то такое есть, – деликатно ответила я.

– У меня приступами. Последний был два года назад, и я успел восстановиться, насколько возможно. Я называю это «откат».

– И как оно ощущается? Когда сходишь с ума? – поинтересовалась я с пьяной непосредственностью. Я и не заметила, как мы прикончили одну бутылку и уполовинили следующую.

– Неприятно, – Фейерверк поежился. – Как будто наступают сумерки. Как будто я заснул и не могу проснуться, а все вокруг ненастоящее. После мне тяжело припомнить детали. Все очень смутно. Словно происходило с другим человеком.

Науэль схватил свечу и снова вышел, от чего я не была в восторге. Я надеялась, его аптечный резерв скоро опустеет. Но для этого он, к сожалению, должен весь его выжрать.

– И это больно, – Фейерверк погружался в воспоминания, и его лицо заволакивала тень.

– Больно? Где больно? – лучше бы я прекратила донимать его, но не могла заставить себя заткнуться.

– Ну, знаешь, – Фейерверк протянул мне руку, и я положила на нее ладонь. Его пальцы были шероховатыми, твердыми и теплыми. – Если что-то не в порядке с твоим сердцем, рукой, шеей или еще с чем-то, они начинают болеть. Душа точно так же. Ее как будто разрезают на куски. А я очень боюсь…

Он замолчал, и я, притомившись ждать уже через секунду, осведомилась:

– Чего? Окончательно сойти с ума?

С наших папирос – моей и Фейерверка – одновременно посыпался пепел.

– Да, – выдохнул он. – Развитие моей болезни невозможно остановить, но можно замедлить. Какой бы бедлам ни происходил в моей жизни, я никогда, никогда не забываю принять лекарство.

Я затянулась. От дыма, рассеянного в воздухе, кружилась голова, а после затяжки и вовсе потемнело в глазах. Что Фейерверк добавлял в свои папиросы?

– Я неоднократно проходил лечение. Оно неприятное, но помогает, в какой-то степени. В голове проясняется. Науэль помог с этим. И с лекарствами.

– Я такой блядски хороший, что просто может вырвать! – с нотками истеричной злости выкрикнул Науэль из комнаты, и, хватаясь за стены, я встала и пошла к нему.

Он сидел на краю кровати, низко опустив голову, и я спросила:

– Тебе плохо?

– Анна, просто оставь меня, – ответил он. – Дай мне пять минут.

Рука так и тянулась погладить его по голове, как несчастного ребенка, но колючки Науэля были подняты и остры как никогда, поэтому я не решилась его трогать. Я не понимала, зачем он мучит себя. Почему бы просто не заплакать, как все нормальные люди делают?

– Если будешь и дальше мешать алкоголь и таблетки, тебя и вправду вырвет, – сказала я и вернулась к Фейерверку.

Науэль действительно присоединился к нам через пять минут, что-то пробурчав по поводу нашего действующего на нервы молчания. Его вид становился все более причудливым: волосы растрепаны, на щеках горят красные пятна, в глазах тревожное, суетливое выражение, словно он пытается поймать какую-то мысль, а она раз за разом ускользает от него сквозь череп. Он зажег папиросу и вдохнул глубоко, не боясь закашляться, хотя поделки Фейерверка прямо-таки раздирали легкие. Манера курения Науэля не оставляла сомнений в том, что когда-то он был злостным курильщиком.